XXX
Двадцатый век.ХХ-й съезд.
И нам — по двадцать лет.
Огромен мир!
И волк не съест.
И впереди — рассвет.
Туманный...
Это ничего —
ведь мы идём вперёд
и твердо знаем —
что почём,
а что — наоборот.

Вот в космос первый человек
взлетел, коснулся звёзд.
И время — ускоряет бег,
и надо жить всерьез.
— Успеем, право!
Жизнь одна.
Одна... Куда спешить?
В бокале — далеко до дна.
Вот песню бы сложить!
Но слишком громкие слова
толпятся под рукой,
им всё на свете — трын-трава,
в них веры — никакой...

... Охота к перемене мест
аукнется потом.
Друг не предаст.
Чека не съест.
Окно затянет льдом.

И, вспомнив молодости дни
с товарищем былым,
всё, что забыто — помяни
тем, тихим и незлым...

1973-1975

XXXII
Прут бульдозеры на художников!
Зашумел, загудел пустырь...

— Формалисты! Дави острожников!
— Опровергнем их в грязь и в пыль!

Заревели моторы дикие,
словно взвыла всеобщая дурь.
— Отстоим идеалы великие
без особых общественных бурь!
— Пусть враги о своей демократии
от восторга трубят в трубу...
— Нам она — до свинячьей матери,
мы видали её в гробу!

Прёт бульдозер...
Рукой искалеченной
холст спасая,
бывший танкист
на бульдозерный нож,
отечественный,
свой, родимый,
запрыгнув, завис...

— Во даёт, диссидент проклятый!

В каталажку его! Ого-го!
— Солнце? Вряд ли...
На солнце пятна —
вот что главное для него!

О, какую мы дичь сморозили!
Не отмыться теперь вовек...

Просыпаюсь — ревут бульдозеры,
давят нас, аморальных калек...

1979-1988

XXXV
Колюч, независим, насмешлив,
в суждениях — резок и смел,
за что и щелчков, и затрещин
всю горечь изведать успел.

Его обвиняли в уменье
плодить не друзей, а врагов,
поскольку он весь — исступленье,
поскольку талантлив — как бог!

И что ему ваши каноны,
творцы современных пустот,
когда он пейзаж заоконный
за принцип вселенной берёт
и весь его переиначит,
безжалостно перекроит...
И с тихой улыбкой ребячьей
на холст сотворённый глядит.

Там, в мире, который он создал,
от нас удаляясь навек,
обросший избёнками — к звёздам
в телеге плывёт человек!

1987

XXXVI
Новую бессонницу в трубочку сверну,
гляну, вставив стеклышко, далеко увижу...
Нашей нищей юности гордую страну
оптикой немыслимой хоть на миг приближу.

Дачного скворечника стылый неуют.
Ярою рябиною наш чаёк приправлен.
Но полотна яркие на стене цветут,
а под ними сидючи — сам Художник явлен.

Он столичной выставкой громко знаменит.
Здесь — не признан начисто, фронтовик Аника.
Славными коллегами в спорах не убит,
хоть чинуш заслуженных бесит он до крика.

Все они, естественно, нас переживут.
Сытые, по выставке будущей пройдутся.
И оставят записи: мол, приятно тут,
радостно к прекрасному глазом прикоснуться!

А пока трагедия в силу не вошла,
нам дано печалиться о делах сердечных:
явится-не-явится та, что обожгла,
и с холста, прелестница,
так сияет в вечность!