Алексей ВУЛЬФОВ

ПУТЕШЕСТВИЕ В ОКУЛОВКУ

С Благодарностью и Любовью посвящается дорогому
Виктору Петровичу Астафьеву

На железной дороге и раньше привлекали, а теперь еще более привлекают меня второстепенные тихоходные ветки. Главный ход всегда чопорен, официален, отчужден своими толстыми рельсами и бетоном сплошь. Здесь давно уже всё превратилось в некий служебный ширпотреб. Разве что вдруг среди серого кирпича, гирлянд светофоров и угрюмого витья проводов разглядится, как призрак, старинная казарма... Или на металлической лестнице, ведущей, допустим, на второй этаж какого-нибудь большого вокзала, вдруг заметится литье с узором — с чугунными львами, птицами, цветками — останок прежнего художнического пониманья мира... Но все реже и реже это. Мало осталось этого. Сиротеет придорожье нынешних главных путей. Как старик смотрю теперь с поезда с ворчаньем сквозь зубы — мосты не те, дома не те, виды не те. Словно и не железная дорога это вовсе, а некое последнее выраженье её. Колеса стучат — опять не так: то молчат-молчат, только шипит что-то под полом вагона, да вдруг разом шарахнут, прогремят, как пересмеются, и снова долгое шипение на скоростном ходу. Неужели локомотивы и гудеть-то скоро перестанут?
Потому мне радостно бывает, когда служебные железнодорожные дела позовут на некую ветвь, уединенную от всего на свете. Сколько там всегда найдется материала из того, что ничего — и все одновременно. Там и сам отстранишься... Чудесны эти проселки, которые, словно малые реки, незаметно впадающие в основные шумящие русла, застенчиво прикорнули к Главным Ходам и потихоньку, в туманы свои и тишину, от них отходят. Кажется, вот-вот прервется тупиком нитка слабого пути, но нет — потянулась, потянулась она, подались рельсы и померкшие столбы в иные миры, к дальним лесам, через пустое поле, в дымку — как будто и правда проселок занялся в деревенской местности...

ИСТОРИЯ
Не думалось, что доведется на исходе столетия на паровозе ездить. Однако, слава Богу, нет-нет да приходится. Редкая это теперь железнодорожная служба!
Вот был на обкатке в Окуловке зимой. Съездили силою пара по неболчёвской ветке с товарняком до Зарубинской.
Окуловка — стародавний паровозный край. Это еще от самой первой русской магистрали, от Павла Петровича Мельникова — толковейшего человека! — ну и от Николая Первого, от скандального непутевого графа Клейнмихеля.
Здесь круглое депо устроено было для оборота “сухопутных пароходов”, приходивших в Окуловку из Бологое и Малой Вишеры с товарными поездами.
Здание депо в Окуловке — бывшая ротонда в английском стиле, типичная для Петербурго-Московской линии: из красного кирпича и с высоким, застекленным поверху на манер оранжереи, куполом. В куполе посредине имелось отверстие для выхода дымов.
“Пароход”, похожий на огромное железное насекомое, заходил внутрь ротонды через единственный тоннель в ней, осторожно, всё скрывая в парах и вздохах, въезжал на поворотный круг. Рабочие не без “Дубинушки” (пела-то вся Русь!) наваливались на бревно и двигали сим посредством ферму круга к воротам того или иного стойла. (Термин этот достался в наследство чугунке от почтовых лошадей).
Изрядно намерзшаяся, наморгавшаяся под снегами-ливнями, побитая долгою дорогой, до самых суставов и мозгов прохваченная ветром “пароходная прислуга” (будок-то ведь не было еще на паровозах) шла наконец-то на топчаны, сперва набив допотопные масленки машины говя

жьим салом, которое именовалось техническим. Зловонное это было сало. Чертыхались, наверное...
Перешвырявшие в топку целую поленницу дров за ночь, опаленные кусачими искрами и горящими шкварками, забывались они во сне мертвом, черном, — могучие, недосягаемые нынешнему понятию, из иного материала слепленные наши предки.
Важные и беззащитные мчались они, держась за рычаги, стоя при огне, при гремучем чугуне, и гордо развевались власы и брады первых российских машинистов.
Топки “пароходов” были из красной меди. Жгла здорово такая пасть!
В осветительные фонари Ванюшка-кочегар лил подсолнечное масло, ибо керосина покуда не знали.
Ночью “пароходы” в окуловских стойлах в темени, в чаду стояли, как в преисподней. Факел лишь один бился под высокими сводами.
А машинист — неустрашимый народный герой — тем временем у вдовушки некой у окуловской отдыхал под лебяжьим крылом, в приятствии.
Да, не было будок у первых паровозов, приходивших в Окуловку, и даже спустя восемь лет, как помер Николай Первый, все еще не было. Это один из примеров глубочайшего отечественного бессердечия.
“И то дело — будка! Под дождичком пущай едут, дьяволы копченые! Чай, не сахарные!”
Машинисты на дороге Петербург-Москва вначале почти сплошь были из немцев. Так эти-то Мюллеры да Вернеры что молчали?
Европа почти сразу же после“Ракеты” Стефенсона установила на свои “Борзиги” и “Коккерили” щиты с козырьком для защиты Herr Lokfuhrer от ненастья. У нас такие козырьки после “зонтиками” прозвали...
Безумствующими ямщиками носились предки на конях железных. Не люди это были, а что-то большее. Повидала таких Окуловка многих.
...А впрочем, мало ли жестокосердия было в жизненном строе той поры — эпохи то ли “Попутной песни” Глинки, то ли Палкинских шпицрутенов? Вагоны-“шарабаны” ведь тоже сперва не отапливались, да-да. Молодой Мусоргский в одном из писем рассказывает Балакиреву: ”На чугунке в пятницу замерзла барыня, в Петербург явился труп ее”. Домов без печи не строили, а “шарабаны” — пожалуйста. Не знали, что зима настанет?
...На Третьем Участке Тяги располагалась Окуловка. Место важное — депо!
Как египетская пирамида в пустыне, так здесь высилась над зеленой равниной железнодорожная ротонда, вечно курившаяся дымком.
А вокруг нее глушь почти что первобытная. Леса из великих деревьев, большие озера среди них, как в скиту, хранят свои тайны в диве зеркальных полотен. Мста рядом бежит. Деревни с подслеповатым тлением окошек, в них крестьяне с полотен Перова...
Окуловка состоялась благодаря чугунке.
Вслед за паровозным выдохом, птичьим криком свистка здесь услыхали мазурку, барабанный бой, усладитель

Скачать полный текст в формате RTF