тебя, брат, при попытке к бегству. Эх, такую романтику спортил… Виноват ты передо мной, виноват. Пиши тогда уж чистосердечное, раз убегать не хочешь, что с тебя взять.
— А в чем? — полюбопытствовал Влад.
Кагэбэ нахмурился:
— Как в чем? В преступлении, не в любви же.
— А в каком?
— Блин, я не понимаю, кто его совершил: я или ты? Откуда я-то знаю. Что совершил, то и пиши, тебе лучше знать. Бери ручку, бумагу. Полчаса хватит?
— Но я не совершал.
— Кончай дурака валять. У меня к вечеру двух матерых расколоть по плану.
— Я не матерый.
— А я виноват? Кто виноват, ты мне скажи? Коза ностра? Жидомасоны? Каждый сам по жизни отвечает за дерьмо, в которое вляпался. Не отмазывайся, будь мужчиной. Ручку в руки и пишу правду. Скучно напишешь, пристрелю как сявку обдолбанную. Сорок минут тебе.
Влад вздохнул, взял ручку и за сорок минут написал шедевр.
Он признал все: и храм Артемиды, и тридцать монет от первосвященника, и александрийский огонь, и руины Вечного города, и кричащую в огне Жанну д’Арк, и отравленного Наполеона, и Освенцим, и пулю в Кеннеди, и выстрел в черномазого Мартина Лютера Кинга, и пару жертв Чикатило, и масонский заговор, и подвиги Аттилы, и детей Нагасаки, и изобретение СПИДа, и красный террор, и Джордано Бруно, и профессоров на Чукотке, и Есенина в петле, и меткость Дантеса, чуму и холеру, насморк и сифилис, смерть бизонов и вымирание динозавров, Атлантиду и Лемурию, депрессию и запоры, дурных староверов в гарях и утонченнных маркизов на фонарях, чеченские авизо и работорговлю, ураган на Цейлоне и голодуху в Нигерии, Павла Карамазова и ростовщицу-старуху, подростковую преступность и детскую смертность, автокатастрофы и весенние заморозки, хреновый урожай бобов и засыпанную мышкину норку, отрезанные уши и вырванные глаза, брошенных жен и обманутых мужей, оторванные головы и пробитые груди, слабые нервы и невидящие глаза, погибшие души и серые судьбы, неузнавание пути и поздний крик, страх и сострадание, запуганность жизнью и запах смерти, ненайденный опыт и гибнущие структуры, энтропию и боль, слабость и отсутствие новизны, нерожденное желание и вековечную дурь.
— На место в истории потянешь, — хохотнул Кагэбэ, бегло просматривая бумагу.

г. Красноярск
№3, 1999 г.

Николай ШАМСУТДИНОВ

ЗИМОЙ

Снотворен вечный снег,
Но на изломе
Железной, кристаллической зимы
У бытия нет лейтмотива, кроме -
”...любовь моя... звезда...”
Но только ль мы
Согласья ищем в нем?
Прости невежду,
Я позабыл, как, изнуряя нас,
Ты отдышала грустную надежду
Любить и быть любимым...
И сейчас,
Перешагнув злословья, точно платье
Ты отдана грядущему — я прав? -
Чужие, прикипевшие объятья,
Как прошлое свое, распеленав.
В крови тревожной осязая гулы,
Я так люблю, бледнея, целовать
Высокое, обветренные скулы,
Обтянутые жаром,
И опять,
Протяжным завораживая жестом,
Исполненным лукавого огня,
Тяжелым ртом, обугленным блаженством,
Ты осушаешь медленно меня.
И, облита мерцающим мгновеньем,
Ты изнуряешь пылкие уста
Горячим дуновеньем упоенья
Среди зимы:
”... любовь моя... звезда...”

г. Тюмень
№3, 1999 г.

Иван КЛИНОВОЙ

ПРОЗА

Словарь и горло образуют прозу.
Марина Саввиных

Может, слишком узок мой словарь.
Может, мне дыханья не хватает:
Я уже стыдился слова “тварь”,
Но еще не мог сказать “святая”.
Я тогда не мог понять, что проз
Не бывает без метаморфозы;
Золотописьмом чужих стрекоз
Прогонял заразы и морозы,
И возвел себя на пьедестал,
Но вода с него все буквы стерла...
Все же словарем моим не стал
Твой словарь, и я уже устал
Вспоминать, что у меня нет горла.

г. Красноярск
№3, 1999 г.