Владимир ШАПКО

ВЕРОНЧИК

Отмечая свои промежутки времени, свое пространство, заведенно, явственно, как на целый день всполохи клушки, доносилось из чьего-то двора:
— Верончик! Веро-ок!
Женщина словно без конца проверяла, прокрикивала над городком короткое свое, материнское время. Словно бы удерживала его там в знойном ветерке, чтобы оно не так быстро пропало...
— Верончик! Веро-ок!
Между тем женщина ходила по двору — подбирала отлегающие от топора домработницы ветки, рогульки, палочки, подкидывала в костерок, где на черном таганке, в медном тазу варилось смородинное варенье. То есть женщина была занята делом. Тем не менее через какой-то промежуток времени, только ей одной известный промежуток, не прерывая дела, опять ясненько кричала:
— Верончик! Веро-ок!
На коленях, прямо на земле расколыхивая под платьем все свои беспокойные валуны, глыбы, домработница вытюкивала топором по ветке и ворчала, что в медном тазу сроду не варили смородинное. Не варят. Никогда. Путные люди, конечно. Дурак, чай, об этом знает. Настырно бодалась за топором конусная голова, похожая на бобину с пряжей, с сердитым раздернутым пробором. Не варят. Сроду не варили! “Не ворчи, Глаша, — спокойно говорила женщина, — руби-знай”. И, не прерывая занятия, дождавшись конца, промежутка, услышав его в себе, опять выпускала к небу ясненький голосок:
— Верончик! Веро-ок!
— Да здесь она, здесь! Чего опять-то! За баней вон...
— Да? — удивлялась женщина, глядя на баньку, свежесрубленную. Но, сразу словно забыв, зачем туда смотрела, опять принималась собирать ветки...
— Верончик! Веро-ок!
— Да за баней она! За баней, Марья Палавна! Господи!
— Да? За банькой? — женщина ходила, подсовывала под таганок. Таганок стоял, как карлик, наказанный тазом...
— Верончик! Веро-ок!
Даже переброшенные на спину солдатики-прелюбодеи продолжали отрабатывать куда-то на манер тандема велосипедистов... “Склешшились...”’ — выпучивала глазенки Верончик. Стукала, стукала обломком кирпича. Вот вам! вот вам! Зло...едучие. Да, злоедучие. На земле оставалась красно-рябенькая лепешка.
— ...Верончик! Веро-ок!..
Можно было теперь продвигаться — прокрадываться дальше, задирая сандалии, высматривать. Внезапная остановка. Замершая на одной ноге остановка. “Опять склешшились...” — произносилось с удивлением и даже испугом. Кидалась, шарахала. Вот вам! вот вам! Злоедучие...
— ...Верончик! Веро-ок!..
Выбежала из-за бани с гирляндой солдатиков на палке:
— Вот они — злоедучие!
Мать покраснела, кинулась: “Ты опять! Опять! Верончнк! Кто тебя научил! Кто? Брось сейчас же их! Брось, я кому говорю!” С боязливой брезгливостью вырвана была, наконец, палка, женщина понесла ее; солдатики, спасаясь, чесанули по палке к ней — женщина отшвырнула, отскочив от палки с воплем, прижав к груди руки. Точно у нее их чуть не оторвали. Домработница на коленях — прыснула, пригнулась. Стелясь, низко вытягивала из вязанки ветку. Точно уничижала себя до размеров этой вязанки. Сравнивалась с нею. Словно медленно в нее влезала. Однако остренько вслушивалась, с приготовленным хихиканьем ожидала.
А женщина — растерянная, взволнованная — находилась как бы между двух огней. Большого и маленького. Огонька и огнища. Ей приходилось втолковывать как бы для обоих. Как бы обоим. Больше даже для деревенской

этой дурынды, которая вот ползает, мерзавка, возле вязанки, никак влезть в нее не может, будто она тут ни при чем... да, в общем, втолковывать, да, что они не склешшились, нет, а они... а они — дерутся. Вот! Они дерутся! Верончик! Просто дерутся! Домработница пошла кашлять в вязанке. А Верончик стояла очень хитренькая. Выглядывала из-под ресничек. Как из подполья. Она знает тайну. Стыдную. О которой нельзя говорить. Хи-хи-хи.
— Склешшились!
Спина домработницы заколотилась.
— А-а, злоедучие! — все не унималась, подбавляла несносная девчонка.
Воспитательница то коротко подхохатывала с воспитуемыми, то уже всхлипывала, ломая руки. Ведь нужно заменить одну только букву, ведь если заменится одна только буква в поганом этом слове... ведь если случайно выскочит она у ребенка, то тогда... тогда — всё, конец, она, женщина, не выдержит. Просто не выдержит. Умрет, упадет!
— А-а, злоедучие!
Вот. Опять рядом! Как выстрел! Как головоломка. Игра в школе. Нужно отгадать одну букву! Всего одну! Кто угадает букву! Кто первый! Нет, это невыносимо. Сейчас брызнут слезы. Ну-да! ну-да! Они злоедучие! Верончик! Они хорошо едят! Они молодцы! Они очень хорошо кушают! И мы тоже покушаем! Варенья! Верончик! Верончик любит варенье! Ох, как любит! Верончик зло... еду... ебу... (Господи!) очень еду-чий на варенье! Очень! А? Покушаем? Несносная была подведена к варенью. Смотри, смотри какое красивое! Кипящее варенье было раскаленно-анодированенного цвета...
— Как проволока-а. Не хочу-у! Не бу-уду!
— Где проволока? Какая проволока? О чем ты говоришь? На, на, попробуй! Женщина хватала тарелку с пенками, подсовывала к лицу дочери, аппетитно наматывая пенки на деревянную ложку. — Витамины! Витамины! Верончик! Будь умненькой!
— Не-ет, проволочное-е. Не хочу-у! Не бу-у-уду-у!
О чем она говорит? Разве может варенье быть проволочным? Разве может варенье быть — как проволока? Женщина хватала лобик дочери. В ладошку. Нормально! Какая проволока? Верончик! Тогда со скашиванием губы и хныканьем следовало заумное, детское, что если пожевать варенье — то будет “как про-оволока-а! Одинака-ва-а!”
(Неисповедимы ассоциации ребенка!) Женщину передернуло. У женщины начало пробивать в зубах. Как в клеммах. Оскомина. Жесточайшая оскомина! На девчонку мать махала рукой: только б с глаз та долой со своей “проволокой”!..
Несносная отходила. Всё, вроде бы, на время притихало... Чуть погодя несносная выбегала. Из-за баньки.
— А вот они — склешшились!
— Верончик! Веро-ок!
Может быть, тут и был тот исток, тот нередкий исток драмы женщины, когда-то родившей дочь...
Раза два на неделе приходили специальные дети. Племянницы и племянник Глафиры. Домработницы. Мал мала меньше. Еще задолго до обеда они начинали переговари

Скачать полный текст в формате RTF