запивала я тогда, ну и колобродила с подружками-художницами, добивалась полного равенства с окружающим дерьмом, так что даже мои неродные взрослые дети ахали (пьяная мать — горе семьи, пьяная мачеха — предмет всеобщего негодования). Дело прошлое, теперь я в полной завязке. Теперешний мой благоверный, бывший, кстати, подчиненный первого благоверного (досталась как спасенное в боях переходящее красное знамя), отслужив свое в Академии, вполне прилично устроен на временную работу в фонд имени... А что делать? “Мне на плечи кидается век-Горбачев...”
Так вот, при всем своем плачевно-оптимистическом опыте я никак не могла подумать, что гордая птица мира голубь способна на такое безобразие! То, что приворовывают они на помойках, еще куда ни шло. В конце концов, люди-старухи тоже там роются и, говорят, находят. Жизнь... Вид странно убогих голубятен с перманентной птичьей еблей также никогда не вызывал во мне должного отвращения. Скорее наоборот. Какие-то ностальгические ощущения возникали, так как во дворе, где я выросла, было полно на крышах этих святых борделей. Не следовало принимать во внимание также и то, что любое появление птицы-голубя в пределах жилой комнаты означает чью-то смерть... Но чтобы за какие-нибудь три-четыре часа одна возлюбленная парочка сумела засрать все! К этому я, извините, не была готова совершенно. Это уже был предел.
Целых пятнадцать минут длились мои рыдания, а потом еще два часа ползала на своих оплывших, как свечечки, коленках с грязной, уже не отмывающейся тряпкой в руках, размазывая вокруг слезы и вонючую жижу. Все вспомнилось мне в тот момент, вся моя горько-сладкая жизнь, все унижения и слезы и, конечно же, он — мой бывшенький синий бушлатик. Он и сейчас иногда по ночам звонит мне, чтобы по телефону слегка кончить под мой хриплый заспанный голос, и потом спеть очередную песенку. И то ли в виду позднего времени, то ли еще почему, я, когда-то до смерти его любившая, готовая отдать жизнь и больше, предавшая, растоптавшая первую любовь свою — я слушаю и не слышу, вспоминаю и не могу вспомнить. Я не чувствую больше ровным счетом ничего, будто всю мою внутренность выхолостили прозрачно-ядовитыми кристалликами карлсбатской соли (мы с мужем там отдыхали три года назад, видели дивный фарфорово-синий алтарь). О подлый, подлый, подлый мир! Зачем ты не оставляешь нам даже тени воспоминаний о былой любви. Зачем лишь любовь сегодняшнюю даешь, такую желанную и ненужную — к своему чаду, к своему очагу, к темному и жадному своему лону. Почему она, я вас спрашиваю, никогда мне не снится, первая любовь моя? Почему мне снится лишь то, что снится, и сердце мое вновь расцветает на крови новой, жалкой, сегодняшней страсти, рвущейся из груди глупой птицей счастья, мира и покоя?..
Я даже чуть было не вылила с балкона грязную голубиную воду прямо на блестящую кожаную курточку, чуть не развеяла по ветру все, что с такой любовью писала в ученическую тетрадь. Пусть пепел слов летит куда подальше вместе со всеми птицами мира! “Да, мы не птицы, а жаль, жаль, что живем не крылато, лишь поднимаем глаза, и на сердце печаль, словно летали куда-то...” Ведь было же в нем тогда что-то, было... Жалкая, раздавленная личность — это я, мы ее раздавили, переехали горизонталью счастья. Теперь все кончилось. И лето тоже.
... Все было кончено. Комната сияла чистотой и правдой. На меня вновь, как всегда, снизошел тот вожделенный миг гармонии, который я так люблю — ведь только его, этот миг, и люблю во всей жизни!
Вот уже и осень утрачивает свои мерзостные очертания, и завтра, встав пораньше, я не узнаю родной земли. В одночасье она станет сверкающе-белой, как вечная мерзлота.
Взявшись с моим ангелочком-переростком за руки, мы, оскальзываясь, пойдем осторожным шагом, как дети, которые только учатся ходить. Мы купим себе елочку и будем сидеть всю ночь под Новый год, одни в этом белом сверка

ющем мире: я — Вечная Жена Чекиста, он — Мой Вечный Ребенок. И так до самого конца. А когда я умру, не ставьте мне памятник в виде креста. Не надо также керамического портрета блюдечком. (Люди умирают и портреты их изменяются, как сказала поэт). Повесьте просто табличку “Здесь покоится ВЖЧ”. Тяжело, должно быть, лежать под такой надписью. Но я буду — легкая как перышко, с фальшивыми волосами Мадонны, под вечное биение голубиных крыл.

г. Москва
№4, 1994 г.