поколение. Это называется чужая юность. Это называется жизнь, которая, уходя, тянет за собой цепочку оставшихся твоих дней — попробуй удержать, вмиг закрутится петлей вокруг горла. Берите, все берите!.. Все равно вам меня не достать. Через год все окончательно определится. Мой мальчик подъедет к дверям Дома на собственном “мерседесе” в новой короткой курточке, а я выйду из широких дверей навстречу и буду спускаться по ступенькам, еще более роскошная, старая, расползающаяся вширь и вниз. К тому времени призрак белой каморки с неработающим сортиром и порновырезками по стенам, в которых он проживает с полусумасшедшими стариками-родителями, уже перестанет преследовать его из-за вершин кипарисов. Привыкшие к запаху бедности и тлена, ноздри его перестанут вздрагивать от моего “Опиума”. Вполне возможно, он даже снимет свои “макнамары”, и я увижу в его глазах ту же обреченность, которую он может сейчас разглядеть в моих, не защищенных черными стекляшками. Мои же глаза к тому времени, должно быть, вовсе утратят соответствующий зеркальный отклик и вообще перестанут что-либо выражать. Я наконец явлюсь миру тем, что я есть: Вечной Женой Чекиста, сокращенно ВЖЧ, которой любящий муж исправно достает путевки в означенный Дом. Пусть я и не принадлежу в должной мере к людям творческого цеха, будучи скорее работником того же скрытого идеологического фронта со стороны семьи, и лишь на досуге, который у меня бесконечен, пописываю для души, несмотря на то, что всегда могла бы иметь место в одном из высочайших санаториев от Фороса до Женевского озера, — все ж люблю, люблю погреться на здешнем солнышке, возле их, так сказать, негасимых костров, куда бросают они свои жизни, испепеляя их ради служения великому делу Литературы. Слезы жалости и умиления навертываются на мои глаза при виде их экстатически-строгих и одновременно вечно женственных лиц — перед суровым ликом этого мира; всякий-то может их обидеть, как и нас, женщин, всякий имеет, как хочет, вплоть до моего благоверного...
А может, мы просто не узнаем друг друга и хорошо поговорим о погоде. Нам просто больше не о чем будет молчать, незачем не видеть друг друга, обходя взгляд взглядом... Ну, написала я в то лето интимную лирику типа “но имя твое, словно птицу из рук, мне так не хотелось на взлет отпускать, еще один круг, и закрутит его родимых небес непернатая рать...” Так разве, положа руку на сердце, я это ему написала?
И отмщенье мне было, конечно же, совершенно не по этому поводу. Хотя было оно, заметьте, как раз со стороны птиц. В тот самый момент, когда я еще ни о чем не догадывалась и была счастлива и весела, как та самая птичка.
В то утро море было особенно безобидным и величественным. Из-за горизонта прямо в мой последний сон входил огромный трехъярусный корабль. Корабль-дворец, корабль-жизнь, как в фильме Феллини, помните? И над красной его трубой вился черный-черный дым.
Далее весь день складывался для меня под знаком счастья и качества. Соленые морские брызги, пивная свежая пена, чебуреки с натуральным мясом, ненавязчивое солнце, проявляющееся стойким загаром, шутки товарищей по смежному цеху, удавы и обезьяны на набережной — можно сняться с ними в обнимку на память на фоне лайнера “Санта Регина” из Палермо, будто ты уже и вовсе иностранец в родном отечестве, остро ощущающий свое чужеродство. Ну, нет тебя в этой жизни, может быть, и никогда не было. А снимочек? Что ж снимочек, в прорезь можно подставить кого-то другого...
И тогда я совершила главный свой проступок. Мне давно этого хотелось, но как-то недоставало обыкновенной женской решимости. Это казалось так дико, так страшно. А вышло совсем-совсем просто. Толкнула стеклянную дверь — и вошла. Он посмотрел и сразу все понял. Женщина решилась. Распахнулись полы белой одежды, сверкнуло металлическое острие. Незагорелой полоской шеи я почувствовала, как ползет по коже озноб, забирается все дальше. — Ну-с? — Хочу как Мадонна! — Не я первая, не я после

дняя. Он опять-таки понял и стал стричь ножницами быстро-быстро, подбривая, подкрашивая, больно натягивая тонкие прядки волос на длинные костяшки. Ничего-ничего, утешалась я, терпя до слез, до искр в глазах. Мадонна тоже не сразу нашла свой имидж. В юности она была черной вороной, приблизительно как я сейчас. Ни-че-го!.. Когда я заглянула в зеркало, оттуда на меня посмотрело чье-то лицо. Кожа цвета искусственного пергамента оттенялась платиновым ореолом волос, извивающихся под струями фена, как змеи на голове Медузы Горгоны. А под ними, о ужас, сияли светлые, холодно-шалые глаза, хотя у меня, могу поклясться, глаза всегда были цвета опавших желудей. Даже бюст мой стал бюстом Мадонны. То была не я, передо мной в зеркале маячил мой сверкающий негатив, случайно вдруг выплывший из вороха непроявленных пленок. То была определенно не я. Но такой и только такой я и могла быть нужной, любимой и желанной навеки, здесь под этим солнцем — мой мальчик в курточке мог бы взять меня в вечные жены не глядя, прямо под островерхими кипарисами, под вечную музыку моря, на самом глубоком дне опрокинутой горной чаши, полной ночных огней, человеческого смеха и вселенского греха...
Когда я, счастливая и довольная, открыла дверь своего номера, глазам моим предстало зрелище поистине ужасное! Ужасное и в высшей степени оскорбительное.
Поверьте, я не была бы так оскорблена, если бы застала у себя следы разгрома от самого беспардонного обыска, которым могли бы меня удостоить “господа демократы”. Или же, например, я нашла бы в своем непорочном белье грязный мужской волос. То, что я увидела, выходило за все рамки! Прямо на меня из взлелеянного трудами и негой пространства вылетели два голубка и чуть не сели мне на мою светящуюся, благоуханную голову. А когда я в каком-то мистическом ужасе прикрылась локтем, вместо запаха курортного счастья мне в нос ударило нечто совершенно аморальное. Я окончательно присмотрелась: густошерстный ковер, замечательный раскладной диван, покрывало кровати, лампа на письменном столе, тетрадь, в которой я еще недавно выводила слова любви и благодарности, даже игрушки, купленные для моего ангелочка (хоть он за последнее время беспардонно вырос, я до сих пор люблю накупать ему детские игрушки) — все, буквально все оказалось заляпанным отвратительными бурыми пятнами...
Ко всему я, признаться, всегда готова как внучка, дочь и жена пламенного Чекиста. (То есть, разумеется, он был не один, а их было трое: дед, отец, муж). И не впервой мне чистить любые авгиевы конюшни. Ибо одной из характерных черт нашей женщины я до сих пор считаю способность прямо в царских соболях грохнуться на пол и начать отскребать пол в подтеках грязи и слизи, а также заодно — и своего любимого обосранного мужчину. Без этого мы, ВЖЧ, никуда и никогда. Уж слава богу, ко всему я с детства привыкла, могла замести следы так, что родители и не догадывались, что без них происходило в их трехкомнатной квартире с дополнительной комнатой-шкафом для переодеваний. Но как-то раз маменька откопала мой юношеский дневник и зачитала вслух кое-что про дымок от сигареты, исходящий из любимых уст прямо мне в ротик. Некто с мокрыми детскими губами и вправду под покровом ночи являлся в наши пенаты, одетый в синий старенький бушлат, и пальцы его то и дело липнули то ко мне, то к гитарным струнам. “Это биение крыл нам по ночам только снится! Здесь все забыто, лишь душу восторг озарил, здесь мы с тобой только птицы!” (Слова и музыка известного барда Е.Бачурина).
На “бушлатик” тут же накатали скрипучую телегу в деканат, а меня, предварительно надавав по морде, вытолкали за этого старого заслуженного маразматика, подъезжавшего к соседней даче на черной “Волге”, — в результате сбылась маменькина вековая мечта и между двумя виллами был построен мост, где вся семья по вечерам пила английский чай с советским сахаром внакладку. И если бы он, мой благоверный, не погорел красным пламенем на почетной службе где-то там на Ближнем Востоке, быть бы мне до сих пор в подвешенном состоянии неравного брака. Ну уж и