Однажды он сидел за очередной бутылкой сивухи. Зашел односельчанин Ермила Сараев, поздоровался благородно и чинно, даже перекрестился на иконы в переднем углу, а потом и выдал с размаху, наотмашь:
— Ну и вырастил же ты гаденышей, Кондратий Иваныч!
— Чего там опять? — еще не понимая, поднял хозяин тяжелую бровь.
— Твои звездари на Малаховской заимке целым взводом пропустили Аннушку Денисову, дочку убиенного мельника из Мокруши, моего свояка. Тронулась девчонка умом.
— Но мои сыновья тут при чем?
— А кто Спиридона, ее отца, пристрелил?
— Убью-у-у! — заверещал Кондратий и запустил в Ермилу недопитой бутылью.
А назавтра, когда через Широково проходил отряд беляков, он, даже не простившись с женой, увязался за этим отрядом.
И загремела, спустя недолгое время, фамилия Седых по округе.
Заимев в отряде большое влияние, отец стал как бы соревноваться в жестокостях с сыновьями. Захватив как-то раненого красноармейца, бывшего голоштанника из соседней деревни, Кондратий самолично повел его босого в морозную ночь к полынье и, прежде чем утопить, водил по липучему льду до тех пор, пока у него вся кожа вместе с мясом не слезла с подошв. До самой очередной пурги потом лед у полыньи был расписан следами кровавыми.
Сыновья не отставали от батьки. В знак протеста изрубили палашами в куски семь заложников-обывателей, среди которых оказался и вовсе уж ни в чем не повинный
широковский священник — отец Никодим.
Лютость разрасталась, как весенний неистовый пал — чем дальше, тем больше и беспощадней.
И тут в одной из схваток оплошал как-то Афанасий и, оплошав, попал в плен, прямо в руки к отцу.
— Ну вот, сыночек, и свиделись, — сказал со страшной улыбкой Кондратий, когда к нему привели Афанасия. — И свиделись, о чем я денно и нощно всевышнего умолял!
— Пороть публично будешь иль как? — ухмыльнулся в свою очередь и связанный Афанасий.
— Не-е-ет! — повел бровью Кондратий. — Не-е-ет, для порки ты уж малость великоват. Я тебя показательной казнью судить буду, милый.
И опять ухмыльнулся не поверивший Афанасий, но Кондратий уже подмигнул кому-то, Афанасия сбили, подхватили, поволокли, а вскоре весь отряд беляков с необычным пленником уже скакал на рысях в Широково.
Там, на окраине, на высоком холме, росла разлапистая вековая сосна, краса и радость широковцев, вот к этой сосне и подъехал отряд, и заплечных дел мастера тут же стали прилаживать к толстенному суку петлю.
Кто-то уже сообщил широковцам суть, и они гудящим роем катились на холм, а впереди всех бежала простоволосая Степанида, крича по-звериному утробно и жутко:
— Погодите, постойте! Не надо! Лучше меня!
Но Кондратий опять кому-то мигнул, и бьющуюся женщину подхватили на руки, унесли. А Афанасия поставили на табуретку под петлю. Бледный, с потрескавшимися губами, он крикнул с подвывом:
— Отец, опомнись! Я же тебе после этого до гроба буду сниться ночами!
На какой-то миг в кроваво-красных глазах Кондратия запечатлелось: тоненькая, совсем беззащитная шея, мелкие бисеринки пота на пергаментном лбу, пушок над верхней губой... Мальчишка. Совсем еще сопливый мальчишка... И ворохнулось в голове: “Что я делаю, Господи!” Но тут же Кондратий выплюнул с вызовом:
— А тебя не просили опомниться, когда ты убивал невинного мельника? А когда священника рубили на куски, не просили?
И взмахнул рукой, мол, кончайте.
Умчался отряд, умчался Кондратий. А в доме Седых, до отказа набитом народом, растрепанная Степанида пела над покойником колыбельную песню.

Еще долгие-долгие дни она будет ее напевать, только уже не у стола, а над могилой, на кладбище.
Тем временем судьба так неожиданно обернулась, что уже Кондратий попался в плен к краснозвездным, и его, связанного и избитого, привели не к кому-нибудь, а к младшему сыну.
— Ну, попался, который кусался? — спросил зловеще отца младший сын.
— Пристрели! Прошу тебя, пристрели сей момент от позору! — взмолился Кондратий.
— Не-е-ет! — растянул Дмитрий губы в зловещей улыбке. — Для таких сыноубийц, как ты, простой расстрел — очень мало... Я тебя в назидание потомкам тоже повешу, батяня. И не просто повешу, а на той же самой сосне, на том же суку и на той веревке, что ты Афоню повесил... Пош-шел!
И опять отряд помчался к Широкову. И опять выстроился возле сосны на холме, и опять произошло почти так же, как какое-то время назад. Разница была только в том, что от нового жуткого потрясения вернулся к Степаниде разум на какое-то время, и она кричала из толпы, удерживаемая десятками рук:
— Опомнитесь, люди! Опомнись, сыночек! Хватит злобы, повернись ко Христу! Кровью кровь все равно не смыть никогда, и новой смертью очищения не добиться.
Но ее не слушали, и по-крестьянски основательно делали свое богопротивное дело.
Когда все было окончено, Дмитрий хотел подойти к Степаниде, но она забилась в истерике.
— Не подходи-и-и! Не подходи, антихрист, убью!
Потом вырвалась из рук, побежала. Сын пожал плечами и вскочил на коня. Приосанился, гикнул и помчался с отрядом прочь от родного села — доказывать, видно, уже в другом месте какую-то одному ему ведомую вселенскую правду.
Онемевшая толпа не двигалась с места. И лишь осенняя трава шелестела под ветром, как бы шепча:
— Будьте вы прокляты, все умники, поправшие простые заветы своих дедов и прадедов! Будь проклят тот, кто первый зажег эту всепожирающую, кровавую спичку!

г. Красноярск
№2, 1994