А что не растил, она верно сказала. Корова в стаде если отелится, старается своего теленочка так спрятать в лесу, что потом разве что охотник случайно найдет. Упрячет, а потом бегает к нему из стада, чтобы сосал, да рос. Теленок, получалось, у цыгана что и не ворованный, а все таки не его.
Вовсе ничей!
А так коровенка хоть и мала, а красивая была страсть. Красной масти, а на лбу звезда белая. Я к соскам подошла, а они родимые — с наперсток! Не боле! Ну, думаю, какой февраль? И не может такая малявка стельной быть.
— Отдавай за две тыщи! — тянет свое Мария Ивановна.
— Нет, нэнько! Две тыщи не будет. Цена за такую красавицу лесную — не та! Да еще с двумя возами сена!
— А где же у цыгана сено? Откуда? — думаю себе, а вслух не говорю, чтобы не сдогадался, что больно уж корова мне нужна. Цыган будто мысли мои читает:
— Думаешь, откуда у цыгана сено? Так то — не твоя печаль. Сказал, будет — значит будет!
Ни с чем разошлись. Он опять свою коровенку в лес увел. Мария Ивановна денег у меня пока что не берет. И может, мол, цыган согласится или я насмелюсь.
Там и октябрю конец, а я все с деньгами хожу, цыган глаза не кажет, встренемся, не поминает про наш разговор.
Мама моя сколь раз заговаривала про корову, а я ей:
— Кака это корова? Козлуха! И вымени нету совсем, одно название. Как вечером сядем пустых щей хлебать, да суху корку грызть, снова и снова думаю про эту диковинную коровенку. Ростом низкая, ноги короткие, а ушки маленькие таки!
Как-то в деньги залезла — нужда заставила. Думаю, изведу чужие, ни коровенки, ничего. Подойдет срок отдавать, а чем? Решилась. Будь что будет! Куплю у цыгана его найденышку. На взрослую корову деньжат никогда не скопить, а эта когда-нибудь вырастет.
Снова сперва поуговаривала цыгана скинуть цену. Мария Ивановна просила хоть не все деньги зараз брать, а частями. Уперся:
— Только сразу. Не то — никакого кина! А сено привезу, только скажи, куда сметать.
— Давай в нашу стайку.
— Значит, по рукам?
— Что поделаешь? По рукам.
Вышла я утром к Мане. Так мы коровенку назвали. Вынесла блюдце тепленькой водички. В большой-то посудине кому выносить? А она не притронулась Я в слезы. Ну, думаю, купила! Но ест, не пьет, а как помрет?!
А она — лесная, привычная к самой чистой воде, к самой сочной траве. Помучилась я с ней. И только время спустя стала моя Маша цедить чистую водичку сквозь зубы. После уж и подсыпать ей стала, где отрубей, где мучицы. А как теленка родила, не врал цыган, в феврале, так стала есть и очистки, и кашу, какую недоеденую приносила из солдатского госпиталя.
К весне, как выгонять в стадо, Маня моя окрепла, подросла. Перед стадом взяла я у дяди Якова щетку, какой он коня чистил. Он сам в первый раз красавицу мою почистил, потом я еще брала щетку и каждый раз Маню чистила. Другие коровы после зимы вышли клок

на клоке, об заборы чешутся — страсть глядеть! А моя, ровно королевна блестит. Только ушками своими маленькими прядет. Проводила ее в стадо, стою и любуюсь. Только любоваться некогда, надо на работу бежать, а работ я набрала на три зарплаты. Людям-то надо было отдавать, что к 25 декабрю насобирала. Отдала все же раньше. А Мария Ивановна не торопила, говорила, что хоть в май можете отдать:
— Ладно! Какие проценты насчитают или не насчитают — бог с ними!
Но Мария Ивановна мне мало знакома была, долго тянуть долг не хотелось. Насобирала я помаленьку денег всю сумму и отдала Поповой. Помогла расплатиться за себя Маня. Не скажу, что много она молока давала. Восемь литров только. Но какое это было молоко? Со всего лесу собрано, желтое, сладкое. Пастух раз спросил:
— Я все думаю, чья такая корова? Самая первая в стаде ходит. Первая травинка — ее, первая до чистой воды добирается. Никогда не станет пить грязную либо мутную. А уж вылощена! Красавица!
А она и была красавица! Скоро муж домой вернулся. Стало намного легче, молока и ребятишкам доставалось, и продавали немного, и налог платили молоком. И все с восьми литров. Платили тогда государству налог со скотины, такое-то количество литров. Я как первый раз принесла, мне записали в молочной книжке жирность три и два десятых. А потом проверили молоко и стали записывать пять и две десятых. Такая жирность невиданная была! Так что скоро мы с Маней молоко все сдали. Тут мне сказали:
— Больше не носите. Вы свой план выполнили.
Так что потом можно было поболе носить на багзар, за долги расплачиваться.
Приехал один год цыган на зиму в соседях жить. Спрашивает:
— Как корова? Я и говорю:
— Окромя спасибо и сказать тебе нечего. Хороша.
Пока цыган тут жил, его цыганятам носила молоко. Так цыганка как-то сказала:
— Что это ты для моих цыганят одни сливки снимаешь?
— Нет, — говорю, — хотите, верьте, хотите – нет, такое молоко у моей Мани.
И сколько годов она нас кормила, поила, из нужды вывезла, сказать не берусь, а только расстались мы с ней при таком горе, что высказать невозможно. Много мы за свою жизнь коров держали, бывало сдавали на мясо, продавали, новую покупали. А как с ней, голубушкой, распростились, так это отдельная история.
Вышел такой указ: животину никакую в городах не держать, потому что дух от нее идет что ли нехороший, или еще что. А только не держать — и все тут? И добро бы этот указ на большие города накинулся. А у нас, в маленьких травы кругом, ешь- не переешь. Как бы в государстве к тому времени всего в избытке было — мясо, масло, яйца, молоко — пей — не хочу? А то ни с то, ни с сего — враз под корень? Видно нос у того, кто указ писал, был еще запашистей, чем у нашей губернаторши до революции?
Поплакали мы, погоревали, думали, не может такого быть! Отменят этот указ. Быть не может, чтобы у рабочего человека его кормление отбирали, да еще в таком городке как наш, где духом-то городским не пахнет. Ан, нет! Никто того указу не отменял. Местные власти перво-наперво стадо запретили. А какую живо