рический свет. За дверью в коридоре шваркала швабра. Кто-то неумело, по-мужски, скреб бетонный пол. Ему, будто по мегафону, некто давал указания грубым, отборным матом.Наглая, необузданная сила демонстрировала свою вседозволенность с явным наслаждением. В сумерках с трудом угадывались предметы в комнате-камере. Откуда-то разило сортиром. У двери стоял высокий парень, одной рукой он упирался в стену, а другой придерживал “конец трубы”.
Тугая струя звонко грохотала по тонким оцинкованным стенкам параши. Продолжалось это неестественно долго и громко. Потом звякнула железная крышка. Парень повернулся к бачку с питьевой водой и, зачерпывая через край полулитровой кружкой, жадно выпил подряд четыре штуки.
— Ты бы хоть сперва ополоснул, прежде чем за общую кружку хвататься, — послышался спокойный с хрипотцой голос с нижней кровати. Говорил явно пожилой человек — на правах старшего.
— Да у нас на зоне, в натуре.., — начал было огрызаться парень.
— Заткнись до утра. Потом поговорим, лагерник! — уже отрывисто, в приказном тоне оборвал парня тот же хриплый голос.
Парень ловко вскочил на второй ярус, поскрипел пружинами и смачно матюгнулся раза два. На что сразу же последовал ответ :
— И в этот рот ты будешь брать хлеб?! Подлец.
Все стихло. Только жалобное поскрипывание пружин то в одном, то в другом углу. Через пакет в оконце жиденько процеживался свет от уличного фонаря. С воли. Глаза уже привыкли к полумраку. Камера примерно четыре на четыре метра. Стены выкрашены темно-синей краской. Пол бетонный с мраморной крошкой. Кровати в два яруса, на десять арестантов. Все места заняты. Пашка стал вспоминать вчерашний вечер. Была пятница. Он шел домой из гостей, переходил дорогу по “зебре” от остановки автобуса. Шел в толпе последним, и когда до тротуара оставалось метра два, стоявшая крайней иномарка бешенно сорвалась с места. Пашка чудом успел отскочить в сторону и, потрясая кулаками вослед машине, закричал: “Вот чукча! Твою мать!” “Кто чукча? — спрашивает его в упор милиционер на тротуаре. — Я по твоему, чукча?!” Он хватает Пашку за руки и заламывает их за спину. “Ты что мне руки выкручиваешь? Что я тебе баран в загоне? А ну отпусти! Невиновного хватаете.” “От тебя ещё и разит. Это совсем хорошо” — подоспел на помощь другой милиционер. И началось. Не надо было артачиться. А ведь какие тосты звучали за столом. Сто метров всего не дошел Пашка до своего дома. Взяли. Посадили в воронок. На окнах решетки. На руках наручники. Реденькие огни северных окраин, уже зловещего, чужого города. И вот каталажка. Что будет дальше? Как сообщить жене? Пашка не знал ещё, что просидит здесь три дня, познакомится со всеми обитателями этой камеры. И что один из них подскажет ему выход из этой ситуации себе во вред... А сейчас надо обязательно уснуть, чтобы утром быть готовым для оправданий. Только задремал Пашка, снизу послышался разговор:
— Ты не спишь, Володя?
— Уже нет, — ответил знакомый голос с хрипотцой.
— Я сон сейчас забавный видел. Рассказать?
— Ну рассказывай, если забавный.

— Знаешь, я кратко, в двух словах. Вижу, будто бы нашел я целый чемодан денег. Представляешь?
— Не дури, Коля. Придумает же, чемодан. И кошелька бы хватило.
— Чо видел, то и говорю.
— Да ладно, не обижайся. Дальше-то что было?
В углу перестала скрипеть кровать. На дворе под окном кто-то заводил машину.
— На эти деньги, Володя, я будто бы купил домик у речки, с огородом. Тропинка крутая, внизу вода журчит. Только собрался перевезти туда мать и сестренку из нашего барака, а мотор моего самосвала заглох. И я проснулся.
— Ну и дурак.
— Почему дурак? Что проснулся, или что не так сделал?
— Вот и говорю — дурак — что много хорошего сделал. Не с этого надо было начинать. Документы сначала надо купить. Самое первое — паспорт. Чтоб не ловили тебя по вокзалам и не измывались над тобой. А ты заладил: домик,речка,мама, — наставлял отечески Володин голос.
Обиженный Коля что-то пробубнил тихонько в своё оправдание и на одном выдохе задумчиво произнес как бы только для себя:
Люблю песчаный косогор,
Калитку, сломаный забор...
— Сам сочинил, что ли? На своем огороде?
— Не, что ты, Володя. Этог же Пушкин. В поезде один алкаш читал. Вот я и запомнил только две строчки. Он сказал, что Пушкин написал.
— Не дури. Не может быть. Ни разу таких стихов не читал и не слышал даже. Скажет же — Пушкин. Ему было не до заборов. Балы всякие, блеск, богатые женщины. А ты про калитку... Но всё равно хорошие слова. Ведь это про нас, Коля, про нас с тобой.
На этом разговор закончился. Пашка пытался уснуть, чтобы уйти от этой ужасной действительности, в которую он попал. Он замотал голову ветровкой, чтобы ничего не видеть и не слышать. И только опустился в первую, самую чуткую полоску сна, как под впечатлением подслушанного разговора всплыла картинка из детства: во время сильного дождя он спешит с рыбалки. В мешочке, в мокрой траве, бьются три пойманных пескарика. Берег крутой и тропинка скользкая. На четвереньках он пытается взобраться вверх. Только покажутся печные трубы первых домов, — ноги срываются, и он скользит вниз к урезу воды. И так несколько раз, до крови из-под ногтей...

г. Омск