Дмитрий КАЗАРИН

ИЗ НОВЫХ
СТИХОТВОРЕНИЙ

***
Этот дом с виноградником и огородом,
где родился я сорок тому назад,
мы его продали через полгода
после смерти отца...
             А еще был сад.
Ну, не сад, а так, несколько деревьев,
но и их обработать— надобно сил.
Сливы, вишни и персик— редкость в то время.
Первый раз у нас он плодоносил.
И последний. Под тяжестью урожая
раздвоился ствол его до самой земли,
и плоды зеленые на этой земле лежали
и уже дозреть не могли...

А в комнате, откуда беру начало,
в потолок был ввинчен стальной крючок.
На него вешали зыбку, и мама ее качала,
чтобы не приходил ночами серый волчок.
Но он приходил, и я горько плакал.
Тогда папа быстро шел в чулан за ружьем,
дедушка брал вилы, бабушка— скалку,
мама в ладоши била,
                              и волк не лез на рожон...

Дедушка давно похоронен на Старом,
бабушка и папа на Новом лежат.
То, что от продажи дома осталось,
в 91-м Сбербанк слизал.
Мама постарела, не поет больше песен,
их теперь жена моя дочке поет.
Не забыть бы поставить на даче
                       подпорки под персик,
обещает быть урожайным год.

***
Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
На дармовых харчах и так ты растолстела.
Еще мой скудный ум на выдумку горазд,
а много ль даст тебе мое худое тело?
Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
Не в этих кирзачах приду к тебе я снова.
Тебе привычны плач и вопиющий глас,
а что ответишь ты на матерное слово?
Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
Ведь мы с тобой родня по плоти и по крови...
Не чавкай как свинья. Прощай на этот раз.
Я смертное себе еще не приготовил.

***
На имперские задворки
выйду с мусорным ведерком,
о контейнер: тук-тук-тук...
“Здешний ворон” тут как тут.

Поглядит из-под руки
на мои черновики,
скажет:

               “Что ты за поэт?
Ни одной бутылки нет...
Саша Блок и Пушкин Саша
не могли без стопаря.
Что-то есть в тебе не наше,
по-простецки говоря.
Что-то есть в тебе такое...”

Он нахмурит бровь свою.
Но его я успокою:
“Я бутылки сам сдаю.”

***
Старушка худая-худая
с клеенчатой сумкой наплечной
раненько поет: “Гули-гули...”
и крошит свой нищенский хлеб.
А те на нее налетают,
воркуют, на плечи садятся,
на тонкие старые руки,
все вырвать кусок норовят.
И нет в них от Духа Святаго,
лишь пухлое грешное тело,
налитые красные глазки,
диффузный токсический зоб.
В глазах васильковых старушки
бездонное небо России,
а тонкие руки так ловко
свернули двум птицам башки.
В клеенчатой сумке наплечной
меж луковицей и картохой
уже они не поворкуют.
Наваристый выйдет бульон!
Была бы старушка моложе,
наваристым этим бульоном
она прикормила б Мухтара,
что мимо пройти не дает.
Все лает, и лает, и лает
противная злая собака!
С морковкой и кружечкой риса—
такой изумительный плов...
Здесь нет нарушенья закона,
как нет у Мухтара хозяев.
Нормальный коммерческий принцип.
Вот только не сладить ей с ним.
И зубы уже не для мяса,
а, главное, силушки нету.
“Ну что ты разлаялся, сволочь?
Что девушкам спать не даешь?”