тебе снился страшный сон. Но всё теперь хорошо, ты выздоравливаешь.
Мальчик: Неправда, наглая ложь, ты ведь меня обманываешь, ну зачем ты меня обманываешь...
Мать: Ну, Папа придёт, у него и спросишь, он то же самое скажет, он ведь врать не будет...
Мальчик: Папа! Да, папа наверное не будет... Но я не могу умереть!!!
Мать: Можешь, милый, куда ты денешься...
Мальчик: ДА, но... Ведь... А если.. Что я хотел сказать?
Мать: Суп не досоленный?
Мальчик: Да, суп...
Мать: Милый, подай мне иголку...
Мальчик: Мама, а когда я умру?
Мать: Скоро сынок, скоро...

Часть четвертая

ОH поверил. ОН умер. Его убили. Его убил мир, мир тех, кто не видит, не думает и не чувствует, мир, лишь подобный Миру, лишь подобный Всему. ОН умер, хотя не смог бы это сделать, даже если бы и хотел. ОН убил сам себя, ибо больше убивать было некому. ОН был всем и был ничем, ОН был Собой и был всеми, так же, как и ОНИ были ИМ. ОН растворился во Всём, так и не вспомнив, что ОН и есть Всё.
ОН сплел себе мешок из времени и пространства, и этот мешок сгнил вместе с ним.
Он есть, но он мёртв, он умер, убедив себя в этом. Он умер, просто спутав Солнце с тусклой лампочкой в подъезде.

г. Красноярск, школа №41, 11 класс.

Д. КАТЦЫН

ОДИССЕЯ

Трюм и неба призрачное чрево —
Все одно — ступень к ступени в вечность.
Только трюм пропах икрой и хлебом,
А луна оттягивает в млечность.
Сыр холмов не полон без долины,
Где в надежде тайныя потопа
Ветер обрывает апельсины
С древа одноногого циклопа.
Город в силах срыть к одной ступени
Свой престиж, свои мосты и запах,
Свой морской прилив и окон тени,
Перейти на воском крытых лапах.
Бог оставил солнцу плыть в пучине
Неба, и держать себя подальше,
И своей простой первопричине
Лечь основой целой бездны фальши.
Коротко, и в целом неразумно,
Подобрав руки друг к другу пальцы,
Подошел и выругался шумно. . .
А теперь летит, затертый в вальсе,
Головой уйдя в знакомой мысли
Каплю. Над шипением прибоя
В голом Небе цепи Ветра свисли
И оно уже не голубое.

***
Холмы переворачивает ветер,
Ссыпая в лужи первый мокрый снег.

Деревьям в нем мерещится побег,
А птицам — все сгущающийся вечер.
Подтягивая к животу колени,
Дома стоят неровною стеной.
Из всех из них лишь в комнате одной
Распахнуто окно, хотя сирени
Уже давно отбросили листву
На шаг от перепутавшихся веток,
И небо — горстью матовых таблеток —
Размочено и чуждо торжеству.

ОДЕССА

Пестреет зелень мостовой
Горстями сумеречных лилий.
За дымкой штор босой Вергилий
Ведет к рассвету берег свой.
На голой тьме расселся город.
Бандитский шум сведет с ума.
В горшке безмолвная хурма
Приподнимает зябко ворот.
“... похолодание”. С небес,
Таща за шерсть кошачий бриз,
В пологий моря парадиз
Уткнулся чей-то желтый перст.
“Вот-вот — я вам же говорил:
Ему не нужно было с нами
Идти переть в порту “салями”! ”
“Спартак” опять не победил”.
Мир полон грязи и растений.
Голодных луж и белых дней.
Спина лежит. Вперед по ней
Летит дрожь мелких неврастений.
В Одесский порт пришел “Берлин” —
Сутулый, но далекий Канту,
Под бортом пряча как инфанту
Тень от недавних субмарин.
Фонтан пятнадцать. Серый домик.
Киоск в газетной чешуе.
Два фото — дань своей семье,
И дыма папиросный слоник.

г. Красноярск

Борис КОСЕНКОВ

ОСОБЕННАЯ СТАТЬ

Русак и кожей и нутром,
я не приучен суетиться.
Покуда не шарахнет гром,
мне даже лень перекреститься.
Кто в мудрецы, кто в силачи,
кто метит в “золотые руки”
а я зеваю на печи,
наяривая пуп от скуки...
Но только жареный петух
Мне в темя беспардонно клюнет —
как закипит мой гордый дух
и на покой со смаком плюнет.
И я встряхну свою страну,
околочу соседям груши,
в пустыню реки заверну
и горы рудные порушу.
И нагоню на немца страх,
и, калькуляторы срывая,
не озабочусь второпях,