бабочка, лампа, кошка... Всякие Карповки — черная, голубая, слякотная и солнечная.
И через все “это” втекала в большой мир своих же собственных высот и обобщений, радостей и сокрушений. И как еще одна петроградская речка втекала она в ленинградскую и русскую поэзию. Втекала и будет втекать.
И, (эй господа снобы, переделывающие слово советское в “совковое”!) в советскую поэзию. И как живая так и мертвая не отречется она (я знаю) от этой принадлежности. Потому что это ее дом. Здесь она жила, снашивала до дыр свои девчоночьи простые чулочки и потом прищуренной дамой скуривала охапки папирос от Клары Цеткин. Все это здесь, в Советии (черт с вами! — в “совдепии” — противное слово), где она многое сердито любила и со сладострастием ненавидела.
Ибо Нонна была трудный человек, в чем-то совершенно несправедливый, немирный и уж совсем не смиренный. Я не видел и не слышал ее ни в СП, ни в ТЮЗе, для которого она писала, ни у Глеба Семенова, которого она чтила и любила, а только в двух домах под абажуром и лампочкой на стене.
Я не близкий человек и туда, в близость, не лезу. Но и я видел, что она не только любила любить, но и враждовать, фрапировать, оспаривать.
Ей всю ее жизнь что-то наступало на больное место, — на ее любви, уюты, зоны охранения — страна, экономика, бюрократия, тупость, грубость. И она огрызалась вслух и про себя. Сердилась. Ей противна любая власть — советская, потому что “совковая”, дурацкая, демократическая, — потому что “демковая”, подлая, хамовая, жестокая.
Она и не хотела куда-то там подниматься и абстрагироваться, чтобы прощать и свободно бестрепетно взирать. Не собиралась она быть мудрой. И свободной от гнева.
И все же была мудрой в своих стихах, так терпко настоянных на любви, на близлежащем любимом, на горестно неслиянном, на постоянной молодой борьбе с отчуждением, оборудованным не только реалиями страны, порядками, но и самой вечностью, вечной драмой убывания, старения, метафизического одиночества. Так и умерла она, любя и воюя с непобедимым.
...Чувствую, что “мудрость”-то утонула в захлебах последнего абзаца. А вот в том она, — что Нонна твердо знает зону своей обороны, то, про что умеет, на

чем стоит. И никто у нее ни пяди не возьмет. Чем берут? Всегда одним — соблазнами. Скажем, ты поднатужился чтоб поярче, повыше, посовременней, — и тебе за то — получше, побогаче, пославней. Заметят. “Раскрутят”... Соблазны не такие уж грубые — не только игрунов да пустоцветов брали ими. Мудрость Слепаковой в ее полной несговорчивости ни с чем кроме себя самой и своей любви — ни с “совками”, ни с “демками” ни с “постмодернистами”. Да и переговоров нет. Попробуй такую девочку уговори! С таким дурным характером.
— Кто он тебе брат, помнится, троюродный?
—Да и не брат, а как брат — такой же злой, нахрапистый, противный как я, — говорит Нонна. (Злой и нахрапистый, скажем в скобках, помогал Нонне последние раковые месяцы не то жить, не то “дожить” до смерти).
Поэзия “злой” Нонны тоже помогает жить в чуме любых времен. А на земле всегда чума, пока та ласка, та сестринская жалость и любовная наблюдательность, которая живет в вечной девочке Нонне, не будет играть какой-то существенной роли в делах людей и правительств. И вот взрослая уже Нонна, матерый мастер-поэт, то застенчиво прячет, то громко публикует эту сердечную ласку и жалость. В ее стихах нет “общих мест”. Все по делу, по сердечному делу — вплотную к жизни, без игры.
Про нее даже смешно такое говорить. Кажется ее бы вырвало, если бы она сделала специально что-нибудь для красоты или для модного уродства.
Она писала и нечто притчевое, легендное, басенное, но всегда для того, чтобы вставить туда эту неуютную девочку с Петроградской, всегда говорящую и ляпающую свою собственную правду.
Уж в десятку больших ленинградских поэтов Нонна попадала и при жизни. Я, впрочем, не знаю местного табеля о рангах. Она попадала в число тех кто знает, что поэта время оценивает не по их замаху и захвату, а по той плотности, которая есть в их “поэтической массе” — от поролона до висмута — по емкости, по весу. По привлечению “любви пространства”, словом.
И вот обязательно, я считаю, будет очевидно (как и сейчас, впрочем), что Слепакова — в сумме, в деталях, в разрезе и молекуле сделана из очень хорошего именно слепаковского материала — у кого бы она не училась в свое время — у Семенова ли, у Пушкина ли, или Некрасова... Даже темы свои, ноннинские —