А.Е. КРОПОЧКИН

КОНДВОР

В один из теплых августовских дней за мной на стройку прибежал дневальный.
— К начальнику, быстро! — крикнул он. Первой мыслью было: откуда начальник лагеря знает мою фамилию? Много чего передумал я, прежде чем дошел до вахты. За столом сидели двое, перед ними тонкая папка — мой формуляр, в котором две фотографии, данные о сроке заключения, домашнем адресе, и другие сведения, касающиеся моей личности. Теперь это будет сопровождать меня по всем лагерям, тюрьмам, пересылкам до самого дня освобождения. После того, как я отчеканил о себе все от фамилии до сведений о конце срока — 22 февраля 1952 года, начальник лагеря, пристально гладя мне в глаза, сказал:
— Вот мы тут посмотрели твои документы, посоветовались и решили выпустить тебя работать за зону. НЕ побежишь?
— Некуда бежать, гражданин начальник, — выпалил я. Сказал и прикусил язык — ведь это я имел ввиду то, что услышал от одного москвича на пересылке. Когда речь зашла о побегах, он сказал: — Ну, вырвешься ты из моего маленького лагеря и попадешь в большой, который называется “соцлагерем”... Пробьешь одну стену камеры или попадешь в другую камеру.
Тогда эти слова поразили меня своей простотой и правдивостью и я запомнил их, а теперь хотел объяснить это начальнику лагеря. О, язык мой — враг мой!
— Так вот, примешь кондвор.
— Есть принять кондвор, — выпалил я, еще не понимая, что это такое и откуда здесь, в тайге, может быть какой-то двор, кроме лагеря, огороженного частоколом из четырехметровых лесин, заостренных вверху, с вышками для часовых по углам.
Кондвор представлял площадку, расчищенную среди густого пихтача, так что стенами служили сами деревца, к которым проволокой ко всему периметру были привязаны жерди, опоясывая четырехугольник площадки. В противоположном от входа углу навес — четыре столба да крыша из лапника. Под навесом куча мешков из-под овса, старое седло, рваные хомуты, обрывки веревок и еще какой-то рухляди.
В мои обязанности входило: вечером, когда бригады возвращались из леса, принять от лесовозов лошадей, закрепленных за ними, накормить овсом, напоить и сдать ночным сторожам. Выпас продолжался с июня по сентябрь.
Пока не было лошадей, решил навести порядок. Выбросил из загородки все ненужное, подмел пол, потом решил сложить мешки. И когда вытряхал мешок, на землю выпало несколько зерен — значит, в каждом мешке осталось хоть немножко овса. Я стал выворачивать мешки и из углов добывал по щепотке овса. Когда я проверил последний мешок, собрал с земли каждое зерныш

ко, у меня была пригоршня. Много каши пришлось съесть до и после этих овсяных зерен, но вкуснее этого овса, который я так тщательно, не торопясь, чтобы продлить удовольствие, переживал, высасывая шелуху, я не помню.
В обед получил в столовой порцию баланды и хлеб. После долгих месяцев голодухи почувствовал что-то вроде насыщения. Это первый день после года заключения кроме относительной свободы, запомнился тем, чтобы я был сыт. Так началась для меня новая страница лагерной жизни.
Пошла череда дней, похожих один на другой: принять лошадей, накормить, напоить, утром отправить на лесосеку, потом прибрать во дворе. Лошадей было двенадцать. Низкорослые, с косматыми гривами “монголки”, где были взяты из степных табунов. не знавшие ни седла ни хомута, теперь они рвались из пряжки, ломали оглобли, кусали ездовых и тогда их нещадно били, накидывали на шею петлю из вожжи, привязывали к сосне, лошадь рванувшись раз-другой, полузадушенная падала, лежачую били палками до тех пор, пока она не переставала сопротивляться, тогда на нее надевали хомут и впрягали в волюшку, на которой вывозили хлысты с лесосеки.
В один из дней на кондвор почти волоком притащили вороного жеребца. Этот, наверное, решил умереть, но не подчиниться своим мучителям. Окровавленные бок, заплывшие глаза, разорванные ноздри. На нем вымещали злобу все ездовые, и животное было обречено. Когда я спросил у начальника лагеря, что делать с лошадью, он сказал, что если не встанет через два-три дня, то пойдет в котел. Убийцы съедят свою жертву. Нет, Воронок, так я назвал подопечного, мы так просто под нож не пойдем, попробуем выжить.
Положили его за стенку навеса. Прежде всего я смазал ему раны на боку чистым дегтем, промыл водой глаза, убедился, что каким-то чудом они уцелели, хотя голова представляла сплошную кровоточащую рану. Признаки жизни можно было заметить, только приложив руку к ноздрям.
Каждое утро подходил к Воронку, прикладывал руку к ноздрям — дышит. Попробовали с конюхом разжать ему зубы и влить воды — и нам показалось, что он сделал несколько глотков. Однажды утром я увидел, что он уже не лежал, распластавшись, с откинутой головой и вытянутыми