После Отечественной войны я приехал в Томск, но не нашел могилы матери-мученицы (похоронила четверых сыновей и мужа). Кладбище снесли, на том месте построили завод. Чтобы узнать о погибших братьях, я зашел в горвоенкомат, но там из-за решетки мне сухо ответили, что такие граждане у них не числились и не призывались.
Позднее я писал в редакцию книги “Память”, и оттуда ответили, что таковых они не числят, хотя и я, и мать провожали Сергея и Петра на фронт, а в первое время получали от них письма. Если мать получала пенсию, то лишь потому, что Гавриил служил в Красной Армии и был не раз ранен. “Прокляты и убиты”, — верно сказал о таких русских людях В.П. Астафьев.
Трагическая судьба отца иногда мне “помогала”. С первого дня Великой Отечественной войны я просился добровольцем в Советскую Армию, но был очкариком и работал учителем в деревне, а они имели “бронь”. Однако меня два раза агитировали пойти в военное училище. Но я не хотел быть офицером, полюбил профессию учителя и отговаривался тем, что отец мой был “кулак”...
В начале 60-х годов я ездил прощаться с родными местами. Второй раз в Абаканском я побывал перед затоплением. Еще стояли на месте почерневшие за столетие дома старожилов. Старожилы — бывшие казаки, помнятся фамилии: Корабейниковы, Устюговы, Коломейцевы, Кудрявцевы.

НОСТАЛЬГИЯ

Через несколько лет после наполнения водой Красноярского моря я плыл мимо нового села Краснотуранского. Под нашим пароходиком находились потопленные острова, вершины высоких тополей царапали дно парохода, на мелких местах дрожали обнаженные деревья, видимо, и они вскоре умрут. Под мутной водой оказалось и богатое село Абаканское, русло быстрой реки Прорвы.
Мне было грустно: в Прорве я в детстве любил купаться, ловить пескарей. Лет восьми-девяти впервые переплыл реку, грелся на теплом песочке у самой воды. В этой реке погиб мой сверстник Миша: старший его брат хотел попугать его, целясь из шомпольного ружья, а оно было заряжено. Мальчик упал с крупного яра в бурный весенний поток, его там не нашли. А зимой, когда я сопровождал сестер на мартовский лед, чтоб они могли полоскать белье, вблизи от проруби я прятался за льдинами и кричал: “Тону!” И вдруг лед подо мной провалился, и я очутился подо льдом. Едва я коснулся дна и увидел над головой дыру, я рванулся к ней. Хватался за края проруби, кричал, но моего крика сестры всерьез не восприняли. Потом они втолкнули меня в сани, сестра ударила гнедка вальком, и он примчался со мной домой; в избе никого не было, я разделся и запрыгнул на теплую печку.
Доныне воспоминания об Енисее и островах вызывают в памяти холодной волною гибель старших братьев...

Однако Енисей помнится и как что-то отрадное, радостное, солнечное: острова разделяли великую реку, хотя с высокого яра виднелись белые плывущие пароходы. Весной с островов ветер приносил запахи черемухи и смородины. Братья часто брали меня на острова, где косили траву, обирали спелую ягоду, ловили рыбу, стреляли уток. Зимой, когда я был вне ШКМ, я самостоятельно ставил петли на заячьих тропах. Однажды заяц в петле застрял задними лапками и дико, как ребенок, кричал; я пристрелил беднягу. И когда я шел мимо школы, куда меня не приняли, ученики как раз выходили из ворот и увидели меня как настоящего охотника: на одном плече у меня висел окровавленный заяц, на другом — самодельный дробовик. В ту же зиму, на том же острове это злосчастное ружье здорово подвело меня: я целился в косача, сидевшего на тополе, но, видно, я многовато всыпал в ствол пороху — оно выстрелило не только вперед, но и назад, вырвав слабый хвостовик. Пламя пороха опалило мне лицо, выступила кровь. Однако глаза не пострадали: видимо, я их закрыл при выстреле...
Не только под водой и на воде, но и на новом берегу рукотворного моря, где строилось новое село, все вызывало мои воспоминания. Это возвышенное место называлось Красная гора. Ведь там в свое время я бегал за клубникой, в ближайшем бору собирал рыжики, из этого леса я тайком с такими же сорванцами участвовал в набегах на бахчи, хотя свое поле там было недалеко.
Только много лет спустя я понял, что оказалось погребенным под рукотворным морем. Все жители получали дань с островов, с Енисея и его притоков и заливов: рыбу, дичь, ягоды, грибы, бахчевые...
Новоселы потеряли прекрасную енисейскую воду: “море” с его сором и грязью отравило богоданный источник могучей реки. Бывало, плывешь по реке и видишь глубокое дно, русло устлано многоцветным ковром из гальки. Правда, на первый взгляд морские просторы от Дивногорска до Абакана завораживают человека: по морю носятся белые метеоры и качаются паруса. Но у берегов с мертвыми деревьями бросаются в глаза топкий ил и просто глина. Когда я хотел искупаться близ пристани, то мои ноги по колени увязли в грязи...
Бывал я в новом селе, видел дом моего отца. Село имеет вроде лицо старого Абаканского, но, с другой стороны, напоминает городок: кинотеатр, магазин, гостиница, особенно каменная средняя школа и рядом домики для учителей. В то же время в новом селе не слышно было мычания коров и блеяния коз, и колодцев еще не было, долго искали воду под горой, где хорошо росли и созревали арбузы и дыни, да в логах краснела клубника, и в бору из-под сухой хвои выглядывали золотистые рыжики...
На фронте, в болотах под Ленинградом, я часто видел сон: вся наша большая семья сидит за самоваром дома, сам я лежу на печке, и мне так радостно...