мог разглядеть лица отца, но мать мне крикнула и подтолкнула меня:
— Отец тебя спрашивает!
Сквозь слезы я все равно не мог рассмотреть его.
Десяток саней с арестованными, в тулупах, на соломе, отправились к спуску, чтоб увезти их навсегда в Минусинск по льду Енисея. (Очевидно, власти что-нибудь выдумали о “кулацком заговоре”, как то придумано Шолоховым).
Вскоре нашу семью (брат Гавриил, который 18-летним за невыполнение плана был отправлен туда же) — мать с малолетними сыновьями — должны были выслать на Север. Но соседка однажды вечером сообщила матери, что ночью будут вывозить. Наши кони еще не были отобраны, и мать быстро запрягла одного в сани, бросила сена и посадила нас, трех подростков. И мы выехали в город. Там я нашел приют в семье сестры, а мать с Сергеем и Петром поселилась на острове Тагарском, близ тюрьмы.
Гавриил в выходные бывал у нас (работал он в тюремной мастерской). С отцом же не давали свидания, не принимали и передачи. Однажды Петр на въезде на мост встретил грузовик, заполненный бородатыми людьми, среди которых он узнал отца, — брат догадался, что их везли в дальний бор расстреливать...
Мать позже нам рассказывала, что она ходила в течение недели в город, в особняк ГПУ, ей не объясняли, что случилось с отцом, и не пускали в дом; она просто часами сидела на крыльце, пока ей не вынесли бумагу, где написано, что Приставкин Василий Ильич, 60 лет, умер в июле 1930 г. Но на форменном бланке не было печати (я его храню до сего времени). Значит, отца держали в тесной грязной камере полгода.
Не помню, тем же летом или следующим, Гавриила в числе большой партии отправили в Томск, мы с Петром шли за арестантами до самого парома на Енисее, а Гавриила с товарищами гнали до станции Абакан, оттуда увезли по железной дороге в Томск.
В 1938 году я окончил училище и добровольно поехал работать в Нарымский край. Мать поехала со мной. Мы очутились в поселке спецпереселенцев, которые уже жили “колхозом”, у них была 7-летняя школа, где учились дети бывших кулаков, священников, даже “шпионов” (выходцы из Украины, Дона, Кубани, Молдавии). Переселенцы жили в приличных избах, хотя электричества и радио не было, пахали землю на волах, что нас поражало в первое время. Мать как-то сказала: “Подумай, нечаянно оказалась там, куда хотели отправить десять лет назад. Оказалось, и тут люди живут...”

КАК Я УЧИЛСЯ

От матери, Прасковьи Приставкиной, еще в Нарыме я слышал рассказ: “Дело было вскоре после гражданской войны, в дом вошла цыганка. Увидев тебя ползающим по полу, она застрекотала:
— Какой у тебя, дорогуша, сынок ненаглядный, ручки длинные и пальцы длинные, не ина

че — будет учителем или писарем. — И угадала черноглазая: ты сделался учителем...”
А я добавлю — в армии я некоторое время служил писарем. Уточню: к этому времени имел высшее образование.
Как я учился? Из 1-го класса Абаканской школы меня вдруг исключили: однажды вызвали к заведующему и сказали, чтоб я не ходил в школу, так как у меня отец “лишенец”. Я сначала растерялся, но затем обрадовался — осень была теплая, и я мог бегать по улице с утра до вечера. Одновременно со мной были отлучены Георгий Суворов и Орест Селезнев. (Орест с матерью и сестрами попал в ссылку).
Через год нас все же восстановили в школе. Я окончил 4-й класс и хотел поступить в ШКМ, но меня, как сына кулака, не приняли. Однако, я уже приобрел вкус к учению. Тут началось новое разорение, аресты и ссылки. Меня снова взяла сестра Анна. С ее помощью я окончил семь классов, вступил в комсомол. Из этого городка я, полный веры в советский образ жизни, уехал в Томск. Здесь я получил хорошее среднее образование (нас учили преподаватели университета). Но перед третьим курсом кто-то из земляков донес, что я являюсь сыном расстрелянного кулака. В заявлении я писал, что жил на иждивении зятя-агронома А. Ф. Федотова. Оказалось, что я “обманул советскую власть”. Меня исключили из комсомола, к счастью, некоторые преподаватели меня защищали (я был активистом), и сам директор Истомин (спасибо им), а то могло быть и хуже, ведь дело было в начале 38 года.
Получив документ об окончании училища, я сразу поступил в педагогический институт на заочное отделение литфака.
Через 2 года, заочно окончив два курса литературного факультета, я решил перейти на дневное отделение Московского университета (хоть на I курс) и послал документы в Москву.
Наученный горьким опытом в стенах училища, я указал точные сведения об отце. Но мое заявление с приложением трех рассказов, опубликованных в Красноярске и Новосибирске, даже не рассматривали — видно, испугались автобиографии.
На конверте был указан мой адрес: Нарымский край, поселок Новая Бурка. Я думал, мое пребывание на Крайнем Севере поможет поступить в МГУ, а оказалось все наоборот: в Москве, видимо, подумали, что я с родителями являюсь ссыльным. На самом же деле я три года воспитывал детей в советском духе. (На фронте позднее я встречал знакомых учителей и бывших своих учеников).
Кулацкий “след” тянулся долгие годы за мной и братьями Петром и Сергеем. До Великой Отечественной войны они служили в стройбате, в первые дни войны из Томска их отправили на фронт. Один писал из Литвы, другой из Тулы. Оба пропали без вести... Я продолжал учиться в Красноярске, мать в Томске жила одна все в той же комнате, пока с ней не случился сердечный удар. Замечу, что она верила в Бога, но он не помог спасти ее близких.