Ты побеждала только так,
беря пример с кремней,
в чаду психических атак,
на всех участках и фронтах.
До пояса в огне.
Таков он был, эпохи тон,
где льготной нормы нет.
Где раненый толкает ртом
обойму в пистолет.
Не быть на русском с этих пор
наречия “назад.”
О том Кронштадт — военный порт
сказать нам первый рад.
Тебя крутой, но мудрый царь
воздвиг среди зыбей,
и вновь ты снишься мне как встарь,
порт юности моей.

СОН КОМЕНДОРА*

Их крейсер в море нес дозор,
покинув тесный рейд.
Петро Безруких, комендор,
при пушке был своей.
И без команды этот лоб,
Петро, ретивый конь,
приняв топляк за перископ,
по нём открыл огонь.
И сам себя за то кляня,
был с ходу этот хват,
за своеволье, на три дня
посажен в каземат.
И здесь, где даже пары слов
ни с кем не скажет он,
как хор невидимых басов
к нему приходит сон.
Но парусной эпохи свет
в нем с детства был зажжен.
То были Купер, Марриэт
и Льюис Стивенсон.
А сон на выдумки горазд,
как бескорыстный враль,
и нет над ним хозяйских глаз,
и стен бессильна сталь.
И крейсер будто недвижим,
и даже флаг заснул:
лишь пенье слышится турбин,
да моря мерный гул.
Вдруг выбив мысль из полусна
в дверях защелкал ключ.
Блеснув откуда-то, луна
внесла зеленый луч.
Замок завел свои басы,
проржавевшие сплошь.
В полоске света штык, усы:
— “А ну, кончай валеж!”
— “Эй-эй, полегче там, без рук...”
Но в ход идут стволы,
и вот уж стиснули Петру
запястья кандалы.
Петро глядит — чудная вещь —
ботфорты на ногах,
и в толстом ухе точно клещ

качается серьга,
да и каюта уж не та:
из дуба весь набор,
и выгнут как нутро кита,
сходясь на конус, борт.
А конвоир держал к ноге
кремневый мушкетон,
и падал свет ему на герб
из лилий под щитом.
— “Так это сон, — решает Петр, —
занятное кино...”
Но по плечу вдруг больно бьет
его плашмя клинок.
Петро рванулся — кандалы
до кости руки трут,
и враз граненные стволы
ему уперлись в грудь.
И вот, Петра толкают в дверь.
Корабль совсем другой.
На каждой пушке медный зверь
хребет согнул дугой,
и паруса в три этажа,
и скрипу как в лесу,
и он, Петро, в кольце служак
с оружьем на весу.
Весь абордажный арсенал
гремел на моряках.
(в артшколе целая стена
в таких вот тесаках).
На баке факелы горят,
и испуская хрип,
весь в черном, с виду не моряк,
читает манускрипт.
Народу столько, что не счесть,
собрались, знать, не зря,
и кто-то шепчет: — “Это месть.
Повесят пушкаря!”
Суровы тени бритых лиц,
не сон, сплошной Рембрандт,
он создал все из небылиц,
как Еву из ребра.
Пожалуй, просыпаться срок.
Взглянул, и не волынь.
Как раз и угодишь под блок
в заоблачную синь...
Уже встает на табурет
с петлей на шее Петр,
и сон, баллада или бред,
понятны наперед.
А чтец свое гнусаво врет
под факельным огнем.
С трудом лишь догадался Петр,
что речь идет о нем.
— “...и оный дерзкий боцманмат,
здесь вольность учиня...”
Тут вдруг вонзился в каземат
луч яркого огня,
и кто-то новый входит в роль,
и в форме Ве-Эм-Эф:
— “А ну, вставай! Не слышишь, что ль?
Тревога! Дуй наверх!”

* Артиллерист-наводчик.