Я сам готов чем хочешь побожиться,
что мне терпеть гнет мертвых надоело.
VI.
Матросский бунт! Ты долгими ночами
томишься, нервов натянувши нити,
чтоб наконец предстать пред палачами,
как судия, истец иль обвинитель.
И распрямив натруженные спины,
ты к небесам взлетишь с холстом и кровью.
Того, кто от тебя от пули сгинул,
с апостолами море ставит вровень.
Матросский бунт! Ты прям как старый штуцер.
Твои родители — воловья плеть, да голод.
Ты стар как Бог, грешней чем папский нунций,
и справедливее чем сам морской Никола.
Мы наточили выгнутые круто
обгалдыри, секиры и кинжалы,
и как трактует распорядок бунта,
из кубрика на палубу вбежали.
В один момент мне опалила кожу
тень черепа с разбойничьего флага,
и, с скрежетом таща палаш из ножен,
дух боцмана мотнулся с полубака.
Но мстя за двухсотлетнее коварство,
и за украденную у него могилу,
Бернс напрямик в истлевший черный галстух
обрушил абордажную секиру.
И я дал волю озверевшей стали,
кого-то развалив по самый пояс.
В старинный темп всех палубных баталий
внесли мы ярость уличного боя.
За пядью пядь мы захватили шканцы,
весь полуют, две трети полубака,
и черный флаг Летучего голландца
сменила сунутая в кровь рубаха.
Но рыжий Бернс чуть дела не испортил,
сверкая лохмами как всюду видный факел.
Над лбом его вонзился в мачту кортик,
и оба штурмана в него метнули шпаги.
Так не была б окончена баллада,
не заведи я спора с жадной смертью,
и не ударь наотмашь их прикладом,
окованным позеленевший медью.
Они легли вдоль мостика врастяжку,
и разом все из глаз моих пропало.
И врут врачи, что я болею тяжко,
и шепчутся, что не топтать мне палуб,
Но как они старательно не прячут
всю правду, я все знаю достоверно.
Бессмысленно ссылаться на горячку,
когда свидетелями вся таверна.
Я двадцать лет носился словно Каин.
Вон, рыжий Бернс, он выдаст сто квитанций,
что был я в “Трясогузке” зашанхаен
на парусник “Летучего голландца”.

Ухтижмлаг, 1945

КРОНШТАДТ

Оборону флота и сего места держать до последней крови и живота, яко наиглавнейшее дело
Петр 1. (из рескрипта 1704 г.)

Отчизны моей верный страж,
замкнувший дверь на ост,
ты третий век врагам на страх
несешь бессменный пост.
Тяжка твоих линкоров сталь,
и сталь небес над ней.
Опять ты снишься мне как встарь,
порт юности моей.
Здесь камень зданий сер и крут,
приземист и лобаст.
И не к лицу карнизам тут
ни гипс, ни алебастр.
Как ствол кремневой ты шершав,
и закопчен и прям,
в каналах, доках, на ряжах,
в крестах булыжных дамб.
Здесь дважды плыло как набат,
“Морскому флоту быть!”
Здесь в нашей юности шумят
петровские дубы.
Есть парк средь гаваней твоих.
Там медный Петр стоит,
слова бессмертные свои
впечатавши в гранит.
Мне не поднять на плечи строф
их бронзовый язык,
вместивший лишь в пятнадцать слов
все флотские азы.
И там, где Петр сжимает трость,
души твоей родник,
как гулкий гром двух ранних гроз
два века он роднит.
Здесь службы начиная срок,
мы слышали наказ,
который Петр хотя изрек,
но ждал который нас.
Мы службу постигали тут
с их бронзовой строки,
её святую простоту
запомнив как стихи.
И был незыблем как устав
её прямой завет,
на всех дозорах и постах,
и на границе у застав,
где стал наш человек.
И юнга в сердце их вложил,
и старый адмирал,
и где кто надо — с ними жил,
где надо — умирал.
Не тронула столетий ржавь
слов четких и простых,
чтоб до последнего держать
и остров, и форты.
И три столетия спустя,
в двух первых мировых,
при красных, белых ли властях
Россия, ты при них.