Ногтем подпиленным изредка метит страницы.
(Ах, геометрия старости — лысина, стёкла.
Круг замыкается смертью).
Ему одиноко.

Бывший ЗэКа и дитя середины застоя.
В их разобщённости столько тепла и покоя,
чудо неясного сходства и тайная жалость.
Знать бы тогда, как немного им вместе осталось...

***
Аки посуху, по жизни — вброд.
Не страшны тюрьма и недород.
Не грозит позорная сума,
а грозит затмение ума.

Прошивает светом мор и мрак
мой зелёный вернопсовый зрак.
Не боюсь железа и кремня,
а боюсь болотного огня.

Ишь как, тать, мигает и горит
и о чём-то тайном говорит,
загружает, заражает кровь...
А под ним-то — непролазный ров.

Поглядеть подольше — и пропасть.
Уноси, надёжная тропа.
Только что-то тяжелее бег.
Только кем-то укорочен век.

И желтеют мирные клыки.
И чернеет небо от тоски.

СЕМЬЯ

Империя на девятнадцати метрах.
Державная поступь владыки и мэтра.
Невинная лесть белокурых вассалов
и кот аскетичный, не нюхавший сала.

Здесь пахнет грехом, табаком и минтаем.
На чем она держится — сами не знаем,
четыре астральных неведомых тела.
Того ли хотел ты?
Того ли хотела?

Мы знаем — империи склонны к распаду.
Я помню империю в ночь снегопада:
сопящий наследник, стреноженный снами,
сугробы постели, согретые нами,
и томная кошка египетским телом
искру высекает:
— Того ли хотела?

Нас разные боги клонят над страницей.
Нам разные черти метут половицы.
Нам разные люди заполнили душу.
Недаром ночами становится душно
и ты одеяло срываешь, как память...

Усни, император — ты с нами, ты с нами!

Усни, гладиатор — окончена битва.
С тобою бессонная наша молитва.
С тобою любовь — нерушимый треножник:
дитя из капусты,
жена из наложниц
и черная кошка, неверная сердцем,
как символ незыблемой власти имперской.

Нас время спаяло незримым припоем.
Мы — стяг над тобою!
Мы — меч над тобою!
Мы самое грозное войско на свете —
животные, женщины, малые дети.

А ты сомневаешься —
все до поры.
Империя катится в тартарары...

ВОСПОМИНАНИЕ О ПУШКИНЕ

Ангина. Бред:
— Выходит Пётр!..
Хрипя:
— Его глаза — сияют!..
Мать с молоком мешает мёд,
компресс распаренный меняет.

И снова шёпот:
— Лик его
ужасен!
Опыт пятилетний
не объясняет ничего
в далёком пушкинском портрете.

Но этот чувственный восторг:
— Движенья быстры — он прекрасен!
И острый ртутный лепесток,
нависший за отметкой красной,

и воспалённые глаза
дитяти, коими до срока
владеет Божия гроза
благословенного Пророка,

чьё слово — кровь, и зной, и пот,
и это светопреставленье,
где, боже мой — выходит Пётр!

И темнота выздоровленья...