***
Он сто лет со мною едва знаком.
Вытирал мне сопли своим платком.
Выдал замуж дважды, тогда как сам
поделил округу на дам — не дам.

Он теперь мостит каблуком Бродвей,
и, конечно, верен жене своей
всей семитской кровью.
Они — родня.
И зачем-то думает про меня.

Эти мысли бьются в мое окно,
когда там светло, а у нас темно,
и скребется, словно в сусеке мышь,
заповедный голос:
— Ты как, малыш?..

Да никак, братишка. Бегут года,
и фартит, как прежде, но вот беда:
сознавать, что так —
из последних сил,
только ты, похоже, меня любил.

Говорить об этом, дружок, грешно.
Горевать об этом вообще смешно —
умерла синица в моей руке.
Остается греться тобой в тоске,

остается думать, что там, вдали,
то ли в центре,
то ль на краю земли,
то и дело свечи по мне горят,
и выходит, жизнь прожита не зря.

***
Смерть кочует по стране
на слепом коне.
Мы живём спина к спине,
словно на войне.

Страх ума не бередит.
Верный переплёт
чёрных крыльев позади
нас с тобой спасёт.

Перейдя любви земной
светлые мосты,
мы укрылись за стеной
влажной темноты.

Твердокаменная плоть
духа твоего
есть души моей оплот —
больше ничего.

Не поднять тяжёлых век,
слишком сон глубок.
Я — уже не человек,
ты — ещё не бог.

Как родства апофеоз,
как предел мечты,
одиночество всерьёз:
только я и ты.

И за счастье жить во сне
и сгореть в огне,
мы стоим спина к спине,
словно на войне.

АЗИЯ

Горе младенцу,
зажавшему в деснах чужой сосок,
словно пастуший бурятский степной рожок.
Щедрая Азия,
бродит во мне твоё молоко,
а во хмелю, как известно, не жить — умирать легко.
Беглым волчонком прижавшись к твоей груди,
я умоляю, Азия, прошу тебя —
пощади!
Мне ли тягаться
в славянской заросли вековой
с верным твоим прицелом, слежкою роковой?..
Горе —
плюющим в колодец небесных глаз,
рвущимся в тёмный, раскосый,
как лисий лаз.
Ибо не всякий пришлый, встречаемый наугад,
суженый твой и боженый
молочный брат.
Горе тому,
чей рот раскроив клинком,
глотку залили доверху — страстью ли, кипятком,
ибо потом, не взирая на светлый лик,
выдашь себя
чередою сплошных улик.
И раздвоясь, как лукавый язык змеи,
чуешь спиною смерть, а лицом —
твои
лживые губы, Азия!
И воздух ловя рукой,
Перемежаешь пространство
нежностью и тоской...

***
Девочка в дедовом кресле, с поджатою ножкой,
с книжкой, с приютскою стрижкой, с лохматою
кошкой.
(Ах, геометрия детства — колено и локоть.
Оба — остры и разбиты).
Она одинока.

Дед между строк молчаливо на внучку косится.