Пошаманив, Вера Ивановна Судачкова приказала перенести больного в амбулаторию.
— Что-то мне всё хуже, Верочка, дай мне валидольчика пососать, раньше помогало...
— Ни в коем случае! Так мы смажем всю симптоматику. Бесконтактный мануальный массаж сердца — вот что сейчас необходимо! — И она опять простёрла свои белые руки над грудью капитана.
Михаил вышел на палубу. Дул осенний прохладный ветер. По берегам жёлтые берёзы осыпали последнюю листву... Мимо корабля проплывала моторная лодка.
— Хорошо сидим? — спрашивал со смехом бородатый рыбак.
— Хо-ро-шо! — облокотившись на поручни, радостным хором отвечали артисты ансамбля имени Бурденко.
Михаил отыскал радиорубку.
— Вызывайте санитарную авиацию! — приказал он молоденькому радисту.
— Самолёт здесь не сядет, тайга, — возразил радист.
— Вертолёт сядет! — возразил Михаил. Вертолёт прилетел уже тогда, когда пульс у капитана едва прощупывался. Врач санитарной авиации сделал капитану несколько уколов: кордиамин, кофеин, строфантин с глюкозой — уложил на носилки в винтокрылой машине, и та, зависнув над кораблём и вызвав несколько бурных водоворотов вокруг, исчезли за облаками... В этих водоворотах теплоход несколько раз качнуло, и он, благополучно сойдя с мели или с камня, тихонько поплыл по течению... Вскоре заработало машинное отделение, первый штурман принял вахту и развернул корабль в сторону Абакане.
Наутро пришла радиограмма, что капитан теплохода “Александр Пушкин” Дмитрий Дмитриевич Буртовой скоропостижно скончался в вертолёте, реанимационные мероприятия в больнице скорой медицинской помощи оказались безрезультатными. Вечером, за ужином, руководитель ансамбля предложил помянуть капитана добрым словом, и все выпили водки, не чокаясь, а потом стали петь печальные песни. Танцовщица Бэлла, Белка, сидевшая за столом справа от Михаила Злобила, безутешно рыдала и говорила, всхлипывая: — Не могу поверить, не могу поверить, ведь ещё вчера мы с ним... — Она уронила мокрое лицо на грудь Михаила и пробормотала: — Ну, хоть вы, чурбан бесчувственный, утешьте меня, скажите что-нибудь ласковое!
Ночью поэт очнулся в незнакомой четырёхместной каюте. На его руке лежала голова танцовщицы Белки. Вокруг — артистический беспорядок: платья, ленты, парики... Он осторожно высвободил руку, ощущая, как по ней бегут, покалывая, мурашки, встал и, осторожно приоткрыв дверь, пошёл по длинному светящемуся коридору искать свою зеркальную каюту. Кое-как нашел, разделся, принял душ, упал на койку и заснул.

И приснилось ему, что в каюту сквозь приоткрытое окно влетели к нему, держа багетные рамки перед собой, три женщины в белом, три бесплотных привидения.
— Ты кто? — спросил он одну из них. — Я — Катенька, муза художника Филипчука.

— А ты кто?
— Я — Вера Ивановна, муза капитана Буртового.
— А ты?
— А я — твоя Муза!
— Моя? А как тебя зовут?
— Как, как, неужели не узнаёшь? Маша меня зовут, вот как! А-ну, дыхни! И сделал Михаил глубокий выдох, и вырвалось у него изо рта голубое горячее пламя, и перекинулось на багетные рамки. А когда вернулся он из плавания, — Знаешь, — сказала ему жена Маша, — а у нас пожар был! Решила я повесить картину твою, то есть мою то есть, нашу, только гвоздь над кроватью вбила, только шнурок привязала с изнанки, только зажигалкой чиркнула, чтобы кончик шнурка пережечь, ножниц, как назло, поблизости не оказалось, как вдруг загорелась она, да так ярко, так быстро горела, что я даже затушить её не смогла, так и стояла, так и смотрела, пока картина не сгорела дотла...

г. Красноярск

ДиН эпиграмма

Сергей ДАВЫДОВ

ВСЕГО УЖАСНЕЙ

Всего ужасней, как ни странно,
казаться, будто не хмельной.
Тайком явясь из ресторана,
еще и ужинать с женой!

г. Санкт-Петербург