ками на невидной ножке, Бог весть, к чему прикрепленной. Вообще-то любая стенка манит определенную часть людей написать на ней краской что-нибудь навроде “Здесь был Вася”; васи и пишут: кто помельче, а кто и метровыми буквами. Сохранились надписи еще прошлого века, а уж про 70-е годы века нынсшнего, когда уже была построена дорога и туристов на Столбах стало невидимо, и говорить нечего. Надпись, выцарапанная на тысячелетнем лишайнике, тысячу лет и продержится: солнце не сожжет, дожди не смоют, — это вам не краска.
Нынче только на старых фотографиях можно полюбоваться черными громадами Первого и Второго столбов, снятых со стороны поляны Нарым. Теперь они исчерчены причудливыми зигзагами трасс для скалолазания и, не потеряв мощи едва не стометровых глыб, потеряли былую мрачную красоту.
А в 1967 году они стояли в своей первозданной черноте. Близился круглый коммунистический юбилей, местные активисты КПСС вознамерились отметить его чем-нибудь монументальным. Уж кому из них пришла в голову такая идея, но была она в том, чтобы на лишайнике Первого столба нацарапать огромными буквами “КОММУНИЗМ”, а на лишайнике Второго, соразмерно, “ГОРИЗОНТ”. Поскольку эти столбы стоят рядом, легко захватываются объективом фотокамеры, то и получилось бы внушительное словосочетание — хоть перед ЦК хвались.
Сами-то товарищи активисты в лазании по скалам сильны не были, а потому предполагалось, что их дикую идею осуществим мы, столбисты. С таким предложением и пришли однажды в Нарым, в избушку “Баня”, два не шибко умных, но вполне самоуверенных активиста. День будний, в избе нас было три-четыре человека; старший и опытный Леня Петренко принимал гостей. Те вытащили водку “для свободного разговору”, мы предложили им чай, они же в ответ идею; разговор и пошел.
Прямо забавно: вскоре стало ясно, что они воспринимают нас чуть ли не как пещерных по интеллекту людей; на самом-то деле нам бы к ним так отнестись. Моего замечания о том, что горизонт, по определению, воображаемая, недосягаемая линия, они попросту не поняли, и тогда за гостей взялся Петренко. По мере того, как непьющий Леня язвил, сыпал стихами и цитатами, они все больше теряли способность хоть как-то достойно поддерживать разговор; по мере того, как водка делала свое отяжеляющее дело, они все больше сатанели. Такой разговор мне наскучил, я прогулялся между скал, куда-то залез и вернулся в избу в надежде, что незванные гости если уже не ушли, то спят пьяным сном.
Не тут-то было: в избе нашла коса на камень, и гости уже откровенно лаялись с Леней. В какой-то момент партиец, вцепившись руками в край стола, угрожающе прошипел, наклонившись к нему: “А если начнется война, в кого ты стрелять будешь?” И Леня ему ответил сквозь зубы: “В тебя, скотина, не промажу”.

Может быть, они что-то поняли, опохмелившись? Скалы остались неоскверненными идеологией. Правда, с восточной стороны Второго столба светится белой краской еще революционерами написанное слово “Свобода”, так ведь откуда им, наивным мечтателям, было тогда знать, что свобода и коммунизм — веши несовместные?

3. Ответный ход

Шестидесятые годы на Столбах прошли под знаком непримиримой войны столбистов с комсомольским активным отрядом (КАО). То есть, нападали, конечно, комсомольцы, а столбисты оборонялись, как могли. Тогда-то и появилась песня со словами:
Отряды КАО бьют столбистов,
Стоянки жгут и разрушают.
Пускай припрутся,
Они нарвутся,
Они могилу здесь себе найдут.
Идут толпою, но я спокоен:
Со мною верный мой карабин…
Нас, столбистов, всячески сторонящихся начальства, активизма, а по-возможности и государства, поражал садизм комсомольцев, какая-то болезненная страсть их к тому, чтобы сделать нам очередную пакость. Ночами они ходили вместе со своим майором по кострам, следили за нравственностью, шарили по рюкзакям в поисках водки, а найдя, конфисковывали ее без всяких там формальностей в виде протоколов. Поляна Нарым вполне оправдывала свое лагерное название: туда водили на профилактические допросы, с которых зачастую столбисты возвращались избитыми.
Отряды КАО создавались в институтах, большей частью из деревенских ребят; нередко выходили такие коллизии: у костра встречаются одногруппники, и вот один из них, пунцовея от стыда, с ужасом думая, что же будет завтра в институте, шарит в рюкзаке другого под бдительным майорским оком. Но самой жуткой пакостью было как раз сожжение и разрушение изб и стоянок: в них был не только наш труд, но и частички наших забубенных, бродяжьих душ.
В начале 1963 года на Диких столбах стояли две избы: Грифы в укромном гроте, на высоте 45 метров, и Прометеи, в долине Мокрого Калтата. Однажды, в страшный мороз, шли туда на лыжах Дядя Ухо из Прометеев и Леня Петренко из Грифов. На подходе к Диким они увидели стаю волков. Ночь, глаза хищников светятся, как зеленые огоньки такси; ой, не к добру это, сказал Дядя Ухо.
Как в воду глядел: через неделю изба Прометеи сгорела, не сама собой, разумеется. Спустя еше две недели через стукачей-каовцев поступило сообщение, что такая же участь ожидает и Грифы. Стукач - это ведь пожизненно, это особый настрой души, сродни влюбчивости или врожденному алкоголизму. А пока снизу, от ру