Влажный занавес ночной
туман восходит вверх под яркими лучами…
Коров погнали в стадо. Пес цепной
хвостом виляя, смотрит добрыми очами,
уже накормленный…
Вовсю цветет сирень,
и свежестью просторной дышит день.

Иди, трудись, наивный человек.
“Довольно кукситься!”
Унынье — слышал? — грех.
Не замышлять же вновь и вновь побег
из нашего — в какой-то новый век!

***
Вслед “Мертвым душам” — гнев “Живого трупа”…
Но революцию из “Горя до ума”
как в школе, выводить, конечно, глупо.
В чужой крови свои ошибки топит тьма.
Потом — признается, что палку перегнула,
все покаянье — торопливый вздох, пустяк…
На днях, резвясь, девица Герцена лягнула
в газетке местной. Для чего?
— А так…

***
Мир усложняется. Пространство ждет решений.
Переплетенья веток и корней,
траншей и теплотрасс, березовых аллей,
дорог, столбов, заборов, тополей
осмыслить не берется только гений.
А посему — не хмурь бровей — налей
ему шампанского… А мне — кордиамину
пятнадцать капель. Будет веселей
косить траву для кроликов на зиму.
Жара стоит — как в детстве — суховей,
степей саратовских, заволжских
грозный призрак.
Здесь, на владимирщине — он не так знаком.
Мир усложняется. И все-таки он — праздник.
Ликуй, трудись, маши косою и серпом.
Когда немного приведешь в порядок землю,
к столу вернешься, к прерванной строке.
Мир усложняется. И все-таки — приемлю
тебя, земная жизнь! Пусть вены на руке
узлами вяжутся — я жив ещё покуда
и жду гостей, и слышу как шмели
гудят в смородине. И нет родней земли,
чем это летнее запущенное чудо!

***
Живы ль ещё на Руси мужики?
Пашут ли чем-нибудь вроде сохи
пашенку-пашню вдоль Волги, Оки?
Будят ли их по утрам петухи?

Или накрыли страну лопухи?
Глянул вдоль нашей великой реки —
в джинсах ковбойских, по виду — лихи,
всюду, под каждым кустом — рыбаки.
Каждый — с ножом, и не в меру угрюм,
каждый — исполнен трагических дум.
Рыбку поймает, наварит ухи,
выпьет, закусит, и — пишет стихи…

***
Он видел гору легендарную — Олимп,
стада овечьи у её подножья.
Удостоверился: в ручьях не видно нимф,
и пастухи — давно ушли от многобожья,
и говорят, кто на вершине был,
что там — ни Зевса, ни его команды,
— Гомер был слеп, — экскурсовод твердил…
Но мифологию — не вырежешь, как гланды.
Едва я строчку дописал, склонясь к столу,
глядь — накренила кубок ветреная Геба,
и хлынул ливень из расколотого неба,
и Зевс — метнул высоковольтную стрелу!

СОСНА

Не всем, не все на свете удается.
Но удалось — и словно с плеч гора!
Сосна росла, как в каменном колодце,
Внизу, на дне глубокого двора.
Когда-то и она от солнца слепла.
Но город рос. И таял древний бор.
Каким клочком ей заменили небо!
Каким гвоздем пришили к ней забор!
Опутали ее домохозяйки
Надежною веревкой бельевой.
Все повидала — и гульбу, и драки.
И жи'вицей залечивала знаки,
которые оставил нож тупой.
Сарай — и тот стоял к сосне спиной…
Вот так и не жила, а вековала.
И не ждала уже иной поры.
Но каждый год весна атаковала
Потоком солнца души и дворы.
Мучительно оттаивали корни.
И было страшно в эту ночь, когда
Она по стеклам била хвоей темной,
Какой-то новой силой налита…
А утром в окна чистые ломился
Языческий Ярило — бог весны.
Я рано встал. И мало удивился,
Не обнаружив за окном сосны.
Она ушла.
— Вы бредите, Беляев!…
Ушла, по лужам волоча белье.
Она ушла. Хоть так и не бывает.
Ушла, и все.
Я счастлив за нее.

п. Ворша