Мой шурин до сих пор с уважением вспоминает: “Какие песни за столом пел, а в конце, чтоб не буянил, лежал связанный под скамейкой и зубами ножку грыз…” Каждый находил в этом празднике то, что ему по душе, причем любой отклик, повторяю, сопровождался улыбкой, и об этой улыбке, мне кажется, стоило бы задуматься.
Конечно, тут привлекает читателя некоторая экзотика: чужая и жутковатая Сибирь, а вот, на тебе — такое гулянье! Даже зависть это возбуждает в аккуратненьких, умеренных моих земляках, я прекрасно понимаю! Но главное, что убеждает или даже подкупает в этом — и не только в этом — рассказе Виктора Астафьева, — чувство. Простое, человеческое, неприкрытое. Своеобразная география чувств. Чувств из страны детства. Только в детстве они бывали такими яркими. И нам нужно, чтобы нам об этом напоминали, в противовес тому, что нас окружает. Как говорится в “Бабушкином празднике”: “Злом сердце быстро изнашивается.” И от теплоты и доброты этого напоминания — улыбаемся.
Второй рассказ, опубликованный в нашем сибирском сборнике, более тихий, но он мне так же дорог: “Осенью на вырубке”. По изуродованному, но все ещё живому лесу бродит охотник, он же писатель, и когда он вдруг, лицом к лицу, сталкивается с медведем, зверь ему кажется в первую секунду выдумкой писательской фантазии. Встреча с этим предпоследним медведем (не последним — последний сидел к тому времени уже в клетке Ленинградского зоопарка) представляется мне всегда образом и смыслом астафьевской прозы. С одной стороны, вобрать в слово и тем самым в слове сберечь — это писательская задача. С другой стороны — указать на разрушения и тем самым сберечь в жизни, это задача человеческая.

===

Вернемся еще раз к похождениям переводческим.
Этнографическая подготовка перевода иногда бывает необходима не только в косвенном смысле, но и в самом прямом. “Лучше один раз увидеть…” К тому же, какой отличный повод оправдать свойственную подчас немецким людям склонность к далеким странствиям. Поэтому в те времена, когда мы с коллегами работали над сибирской антологией, мы отправились в настоящую экспедицию по стране сибирских реалий и наречий. И почувствовали себя чуть ли не первопроходцами, как в XVIII-ом веке, чуть ли не какими-то Мессершмидтами или Стеллерами языка.. Но было это в 80-ые годы, и тогда нам позволили любоваться Красноярским краем только из окон транссибирского поезда.
И все-таки, побывала я в Овсянке. Уже потом, в 90-ые, после выхода книги. Постояла перед бабушкиной избой, потрогала её пальцем и удивилась: какая она маленькая, как в ней помещались все гости? Посмотрела с берега и на Енисей — ах вот, куда уплыл дядя Левонтий на следующее утро, после попойки… Увидела и биб

лиотеку, построенную стараниями Виктора Петровича, это двухэтажное чудо среди овсянкинских огородов. Когда я подходила, библиотекарша Вида как раз гонялась за Юлей, любознательной соседской козой, не впервые проникшей внутрь. То, что я узнала в бибилиотеке, и то, что наблюдала в Красноярске — с какой любовью и с каким уважением люди относятся к своему земляку Виктору Астафьеву, поставило меня перед новой переводческой проблемой. То понятие “Народный писатель”, которое воплощает собою Виктор Астафьев, никак не переведешь на мой родной немецкий. Слово такое есть, но понятия такого просто нет.

===

Не могу не упомянуть здесь о другом немецком вторжении в Россию.
В феврале, сразу после заседания жюри Пушкинской премии, мы с Андреем Битовым были в Веймаре и там в парке случайно набрели на советское военное кладбище. На надгробных плитах были даты рождения — 18-й, 24-й, 20-й год. “Вот”, — сказал Андрей, — “астафьевское поколение”.
Виктор Петрович, Вы не раз говорили, что Вас не отпускает война. И Вы всю свою писательскую жизнь продолжаете писать о войне.
Я преклоняюсь перед мужеством и упорством, с которыми Вы боретесь с этой войной, а также перед радикальной решимостью, с которой Вы показываете ужасы этой войны.
В знак признательности разрешите — ну, “подарить” Вам в заключение короткое автобиографическое отступление.
Я родилась в ноябре 44-го года. А несколько недель спустя отец пропал без вести на восточном фронте. В моем детстве образ отца состоял из одной фразы, из привычного в те годы эвфемизма: “Он остался в России”.
Тому, что я стала заниматься русским языком, есть множество причин; но однажды, когда уже давно была переводчиком, меня вдруг осенило: самая глубинная причина как раз в этой фразе — отец “остался в России”. Так что в некотором, хотя и совсем в другом смысле, и меня не отпускает война.
Последнее время я все чаще думаю, что мне выпала, наверно, счастливая доля. Ведь, кроме художественных увлечений и пристрастий, что для человека моего поколения могло стать лучшим занятием, чем узнавать и переводить литературу тех, кому пришлось обороняться от нашей агрессии?
Таким образом, дорогой Виктор Петрович, как видите — мне с Вами очень повезло. Большая честь для меня, что на меня возложили обязанность вручить Вам немецко-русскую Пушкинскую премию.

г. Мюнхен