патии. Клещенко был чуть выше среднего роста, узкоплеч и
по-блатному щеголеват. Беспокойно убегающий, прячущийся взгляд и маленький,
скошенный подбородок делали его похожим на дикого зверька. В беседе он
тоже не всегда был приятен, становясь без видимых причин то вдруг заносчиво
язвительным и злым, то неуемно, насмешливо льстивым. Скоморошество это
воспринималось людьми весьма своеобразно. То, что собеседникам Клещенко
в его речах не нравилось, они обычно почитали пустым ерничеством, а то,
что хоть как-то задевало сокровенные струны души, — расценивалось как
откровенность.
Он быстро и легко, если хотел, становился своим везде. С местными охотниками
мог увлеченно часами говорить о собаках и ружьях, с рыбаками — о рыболовных
снастях, а с теми, кто любил слово, — о книгах. Я удивлялась и завидовала
тому, как много он успел прочесть. Нас разделяло всего около трех с половиной
лет, но мне тогда имена А. Белого, А. Платонова и Кафки не говорили ничего...”
(Из воспоминания Ильиной Л.Л. о Клещенко А.Д.).
Л. Ильиной вверял А. Клещенко сокровенные мысли, ей первой читал свои
стихи. По ее воспоминаниям Клещенко сформировался как поэт в лагере, в
ссылке тетради со стихами прятал среди кистей и красок, в сторожке на
р. Черной — в сене.
В апреле 1953 г. Ильина Л.Л. уехала в Ленинград, Анатолий Дмитриевич остался
в Удерейском районе. Письма из Ленинграда связывали его с волей, рождение
дочери вселило в душу веру в будущее.
“...Я хотел бы, чтобы и ты как можно дольше сохранила в памяти все наиболее
светлое и хорошее, что было в нашей жизни. В этом залог нашего будущего,
того будущего, которого мы ждем оба, которое нужно нам обоим как единственно
возможная разумная и необходимая основа жизни...
...Я еще раз убедился в том, что основной силой моей жизни была моя очень
большая любовь к тебе, доверие к тебе, вера в твою чистоту и цельность...
...Я хочу, чтобы ты, уехав отсюда, увезла с собой уверенность во мне,
в себе и в нашем буду
щем. Я хочу, чтобы та же уверенность была бы во мне самом.
В этом залог нашей жизни...
Пусть доверие, ясность отношений, любовь, искренность, правдивость и простота
лягут в основу наших отношений друг к другу. Пусть ожидание будущего будет
главным стимулом нашей жизни на ближайший период. Пусть память об очень
большом светлом прошлом дает нам обоим уверенность в будущем.
Вот это основное, что я должен был тебе сказать в день твоих
именин; вот основные положения, которые должны лечь в основу нашего будущего...”
(Письмо А. Клещенко Л. Ильиной от 2.06.53 г., Раздольное).
Надежды на скорое освобождение сменялись приступами безысходности.
“...Знаю, что не должен писать тебе минорных писем. Но прости меня, выдумывать
воздушные замки, когда опереться не на что, пожалуй еще жестче...” (А.
Клещенко Л. Ильиной, 3.08.54, г. Мотыгино).
Заботы о хлебе насущном заставляли искать выход. Случайные заработки не
спасали его незавидное положение. Надеяться на местное население не приходилось.
Людям самим жилось туго. Добывал себе на пропитание охотой. И ждал, ждал
писем от жены, хороших вестей о судьбе своих творений. Ильина безуспешно
пыталась печатать его стихи в ленинградских и московских журналах.
“...Я вечно живу неоправдывающимися надеждами, невыполняемыми замыслами.
Сейчас мне кажется, что имей я возможность сделать “Равновесие”, для этого,
увы, нужно время, место и деньги (хотя бы на хлеб, чай и табак!) — все
было бы хорошо у нас”. (А. Клещенко Л. Ильиной, 17.09.54 г., п. Раздольное).
“...”Пиковость” положения заставляет опять просить Вас о помощи. У меня
есть несколько последних стихотворений, которые, кажется, можно было бы
напечатать, во всяком случае, я пытался их сделать такими. Это “На перевале”,
“Сенокос”, “Когда ложится первый мокрый снег”, “Странная осень”...” (А.
Клещенко А.И. Гитовичу, 18.11.54 г.).
Друзья не могли помочь издаваться, хотя и ценили художественные достоинства
его произведений (“Гитович и Чивилихин телеграфирова