Странно. Мысли о Викторе Гюго. Стоит Нотр-Дам перед глазами, и – цыганка. А материальны ли мысль? Впрочем, это совсем не “та” цыганка. Итак, я на нее наткнулась. Гуляя в тумане собственной головы, сосредоточенно и одиноко, я вдруг остановилась, потому что неожиданно, в упор, из меня выветрило все серую дымку.
Девочка держала старую самодельную скрипку, которая выпиливала из себя непонятный суррогат классических мелодий, народных напевов, ноток и ритмов джаза и чего-то еще, что, должно быть, отчетливо слышалось во всем, что делала эта девочка, – приправы резкой, но уже с глубоким вкусом, дошедшим “до кондиции”. Видимо, это наделяло необычную музыку такой живучей энергией, что со всего своего звуку ударяясь о гранитные, ледяные биополя прохожих, она не разлеталась вдребезги, не угасала, но продолжала зло, атакующе пульсировать, непонятно где и когда восстанавливаясь и питаясь.
Перешептывания, взвизгивания, чувствительные вздохи и перепады – раскаленная лава напористо извергалась из инструмента, обливая и делая единым веществом ноктюрны, сонаты, частушки, романсы. Она поразительно вписывалась в перспективу. Казалось, что камни, стены, окна содержатся в этой музыке или сами производят ее. Музыка вкраплялась в мелкие лепные фигурки, в известку, в цветочные горшки и карабкалась по фасадам на крыши, что скорей оттолкнуться ногами – и... Кто знает? Пока же она была земная, насущная, осязаемая и грузно пробирающаяся за пазуху, а там – держалась во все руки, так, чтобы от нее нельзя было избавиться.
Да, все – голословные описания. Звук неощутим графически. Но на что же она похожа? Она – самое самобытное музыкальное воплощение за всю мою жизнь, а это 18 лет. Ни много, ни мало. Мне не с чем ее сравнить.
Угрюмо, невозмутимо скрипачка наблюдала за своим смычком и больше ни на что не глядела. Похоже, ей было не больше пятнадцати лет: на лице – уже сложившаяся мысль, поза – воспроизводила какое-то тайное подсознательное стремление к внутренне намеченной цели. Но упорство ее сжатых пухлых губ и напряженных черных бровей вмиг переливалось в детское упрямство, в безотчетную непокорность, мелькало наивное чувство сердитой восприимчивости к музыке, – а через мгновение опять становилось полностью осознанным.
Приходил вечер. Солнце садилось. Босыми ногами девочка шла вдоль парковой ограды. Я встрепенулась: маленький мешочек у ее ног так и не дождался от меня никакой милости. Нагнав, я преградила ей дорогу, и на меня лег тяжелый мрачный взгляд.
– Я... Вот... Извините... – я насыпала в ее руку несколько железных монет.
Она не уходила, но очень неприятно, спокойно, вдумчиво меня оглядывала.
– Почему вы плачете? – хрипловато и низко спросила она на французско-испанском языке. И тут же сказала опять. – Вы очень долго сидели рядом со мной, пока я работала. Вы странная, вы из газеты?
Мне стало совсем стыдно. За слезы и за то, что я забыла про деньги. И за то, что остановила ее сейчас.

Я постояла, а потом рассеянно проговорила:
– Нет, что вы, – и, пару раз оглянувшись, пошла в противоположную сторону.
Позже о служителей уличного искусства я узнала, что ее зовут Солеар. Она сбежала от отца год или два тому назад – после того, как старший брат тайно женился, нашел работу и покинул табор. Скрипкой она зарабатывает на жизнь, а все ее имущество, кроме дряхлого инструмента, умещается в четырех устных языках.
Через несколько дней я попросила родителей перевести мне деньги; я вылетела домой.

ВЕСНА В ОКНО

Боже, пахнет жженой травой. Уже, так скоро! Да, это не обман, я ее чувствую. Ветер влетает в окно и все-все рассказывает. Это пахнут сжатые фантазии, предчувствия, любовные приключения, обворожительные панорамы. Как будто размер их уменьшили, а плотность увеличили, – и всех вместе и сразу отдали мне.

В долине густо светит солнце. Розы стремительно вянут, но не теряют красоты. Оставляя нежную молодость, они находят загадочную осанку, очарование старины и как будто мудрость.
Сумерки разбавляют солнце, а лиловые шелковые шторы застилают распахнутые окна. Солисты в вазах объединяются с комнатой в ансамбль цвета. Чайная роза, лиловая роза, молочный нарцисс. Изумрудные травы, тигровые лилии, шелк, бархат кресел, кровать из сосны.
В открытую форточку влетают маленькие мошки вместе с обещанием лета. Это такое зелье из раскрепощенного воздуха и сухой пыли. “Сухое” свободное лето нашептывает далекие приключения, поэтому голова человека сей же час набивается многоликими призраками.
Одни – блеклые, другие поярче. И все они мелкие, прыгучие, очень пугливые.
Цветы и улица сливаются в тонком запахе, который тоже тихонько, по-своему, дурманит рассудок.
Дремлет сладкое ожидание.

А за окном кто-то жарит картофель. Запах обжитой комнаты и чужой судьбы. Они едят его с хлебом. Вы скажете, что только очень голодный человек сможет так дотошно разобраться. Но вот же он, вареный горошек, вот горит подсолнечное масло. А вот разливается по кружкам белое молоко. Слишком поздно для семейного ужина. Может, кто-то вернулся из командировки? Наверное, сейчас слушают его рассказ, или расспрашивают сами, или разворачивают гостинцы.
А теперь веет намоченным стиральным порошком. Наверное, одежду решили сразу постирать. Или – нет! Это гель для посуды. Наводят чистоту. А теперь – какой-то непонятный, сбивчивый аромат. Скорее всего, закрыли форточку. Поток истощился и сразу смешался с сонмом пахучих ночных течений ночи. Свет выключен, все мирно спят.