Предупреждал же божий человек
Серёжа Князев: “Мальчика оставьте
в покое”. Переправили в “прославьте”,
и я не свой несу посмертный век.
А где-то сгинул мальчик без отца,
без матери, без Родины, без страха.
На берегу белеет лишь рубаха
с нездешним выражением лица.
Кто вскинет, как хоругвь, её в зенит?!
Он мог звенеть бы райским ключами.
Живущие! Меж нами, мертвецами,
тот знаменит лишь, кто не знаменит.
А Пётр... А Пётр, на то он и Быстрофф1,
что, ослеплённый солнечным заливом,
доплыл и тоже мог бы стать счастливым,
но он – толмач моих поспешных строф...

– Как думаешь, Илья, зачем я тут?
– Пустить на воздух наш свечной заводик?
– Илья, уйди! – но мальчик не уходит.
– Отец и мать покоя не дают.

ЗА ОГРАДОЙ

Памяти Виктора Астафьева

Я, и при жизни его не входивший в ограду,
                после успенья неужто в ограду войду?..
Я не Вергилий водить экскурсантов по аду,
где завывают пииты, как черти, в аду,
машут зазывно: мол, в очередь, будешь за нами,
в чёрном зерцале надгробного камня своих
чушек не чуют, но числятся учениками –
я за оградой уж лучше послушаю их,

здесь, рядом с женщиной,
лик погрузивший в гвоздику,
через нечётный, живым лишь несомый цветок
(стебель – антенна!) на связь выходящую –
                                                                   к лику
тайного мужа, в цветах понимавшего толк.
– Знали?.. – кивну. И сладимого груза лишённой
пчёлушкой, взятой на этом и том пополам
свете с поличным, отпрянет она отрешённо:
– Знала ль?.. – И спросит:
– У вас не найдётся ста грамм?..
И за оградой, достав незаметно из клади,
я передам ей заметно початый сосуд...
Видно, чем ближе,
                          тем дальше мы к этой ограде –
будьте готовы! – которою нас обнесут.

УСПЕНИЕ БАБУШКИ

Памяти Анны Беликовой

Внук сгорбился. За ним – не отставая,
на детских лыжах бабушка прямая.
Кто бабушку так страшно распрямил?
А внука – сгорбил? Господи, яви же:
кто внука – с лыж, а бабушку – на лыжи,
на коих внук за бабушкой ходил?

1. Друг Ильи, участвовавший в заплыве.

Пока дойдёшь от дома до погоста,
с тебя сдерут четыре раза по сто,
а раньше бы налили грамм по сто,
но так округу замело по крыши,
что здесь уже гробы встают на лыжи,
и внук бредёт, как будто конь в пальто.

Покуда – конь. Пока – в пальто. Покамест
он воет вместе с вьюгою акафист
сквозь слёзы, но ему уже сквозь сны
четыре увольнения за то, что –
он русской смуты узкая заточка,
как полный бант Георгия, даны.

И, стало быть, сам равный подаянью,
седых старух с протянутою дланью,
потупясь, он обходит за квартал
и думает: “Кончина предпочтима,
чем, если бы ты шёл сегодня мимо,
и бабушке родимой не подал”.

ТАНЕЦ С КОЛЧАКОМ

Памяти Марии Хоробрых

Я видел старуху – она с Колчаком танцевала,
а я ей со сцены зеркального Блока читал
и выбор оценивал взявшего Пермь адмирала,
как если б мой выбор оценивал сам адмирал.
Хоробрых – так звали старуху. И только с такою
фамилией можно решиться на круг с Колчаком.
И только Колчак прозревающе-властной рукою
мог выбрать Хоробрых из барышень,
                                                    с кем не знаком.
Откуда он знал, что никто из тех барышень,
                                                             кроме
прелестницы этой, не сможет уже удержать
ни спинки прямейшей, ни памяти, но не о крови –
о вальсе воздушном,
влекущем ход времени вспять, –
туда, где “из глуби зеркал ты мне взоры бросала”,
сюда, где ей сызнова Блока со сцены прочтут,
                 и в первых рядах
комсомольцы не выйдут из зала,
                 но, как олигархи,
примерным вставаньем почтут...
Вся в пятнах пигментных,
                         взирая на этих пигмеев,
последнее, что изощриться подумать она:
“Повесить бы парочку на фонарях да на реях!”, –
и спину покажет. И будет прямою спина!
Однако пред тем как исполнить
                                       призыв адмирала –
уйти с Колчаком, да и танец отсюда унесть, –
столетней красавице, что с Колчаком танцевала,
я всё же успею зеркального Блока прочесть.

г. Пермь