ни разу не брала. Брезгую почему-то. Он ведь и по помойкам лазает.
Попыталась наступить тишина, но Валя, придавленная тяжелым сном, надсадно захрапела. В маленьком номере от ее храпа стало тесно. Галя прижалась к стене, перекрутилась несколько раз под плоским и жестким, словно картонным, казенным одеялом. Деться было некуда. “Затравили мальчишку и радуются!” – распирала Галю злость, – “зачем я с ней только поселилась?! Вот тебе и отдых, вот тебе и курорт! Может, на бок ее повернуть? Да разве я ее сдвину – тушу бегемотную!”.
Галя встала, накинула шаль, подошла к окну. Растревоженное сердце недовольно тукало. Так одни соседи стучат через стенку другим, разбушлатившимся, требуя отдыха и покоя. За окном в фонарном оцеплении лежал двор, который поземка разглаживала по-своему, пыталась так застелить снеговые простыни, чтоб не было складок. Но складки все равно, как ни стели, получались. Тогда поземка сердилась, кружилась на месте винтом, и, успокоившись, снова ровно стелила, утюжила. Слышно было, как с суставным скрипом полз лифт и, встряхнув всеми костями, встал. В батарее все всхлипывало, Валя все храпела и даже пустилась в рулады. Такая тоска напала на Галю, хоть собирай вещи. Вспомнив про вещи, сообразила Галя, что в вещах у нее лежат успокоительные таблетки. Выпила сразу две, с усилием проглотив сдобренную хлоркой воду. И уснула наспех, начерно, кое-как. Снился ей дом с выбитыми окнами и распахнутой дверью, куда надо было войти, а она не хотела. Ноги стыли, как не хотела. Но в спину толкало, толкало, и дом сам по себе приближался, зияя черным дверным провалом. В спине заныло от ужаса, сердце, чтоб оно не свалилось с насеста, услужливо подхватила чья-то цепкая холодная рука. И тут из дома вышел, укутавшись в картонное одеяло, Федя, который в Галином сне оказался ее утонувшим племянником Сережкой. Федя-Сережка заулыбался, и Галя заулыбалось тоже. И заходить в дом уже было не надо.

пос. Балахта

ДиН память

Андрей БЕЛЫЙ

В ТЕМНИЦЕ

Пришли и видят – я брожу
Средь иглистых чертополохов.
И вот опять в стенах сижу.
В очах – нет слез, в груди – нет вздохов.

Мне жить в застенке суждено.
О да – застенок мой прекрасен.
Я понял всё. Мне всё равно.
Я не боюсь. Мой разум ясен.

Да, – я проклятие изрек
Безумству ввысь взлетевших зданий.
Вам не лишить меня вовек
Зари текучих лобызаний.

Моей мольбой, моим псалмом
Встречаю облак семиглавый,
Да оборвет взрыдавший гром
Дух празднословия лукавый.

Мне говорят, что я – умру,
Что худ я и смертельно болен,
Но я внимаю серебру
Заклокотавших колоколен.

Уйду я раннею весной
В линючей, в пламенной порфире
Воздвигнуть в дали ледяной
Двузвездный, блещущий дикирий.