Первыми высмотрели кормушку воробьи. Он еще набрасывал хлеб, а шустрые птички уже расселись на заборе и перечирикивались, посматривая то на человека, то на машину. Стоило ему немного отойти, воробьи сразу же спикировали на хлеб и застучали клювами по крыше машины. Были бы похитрее, клевали бы потихоньку набивая зобы, да не умеют они без скандала. А на гвалт уже и голуби подоспели. Воробьишкам пришлось отступить. Перевалову, собственно, без разницы: ни к тем, ни к другим особой нежности он не испытывал, но голуби прожорливее воробьев, значит и гадят гуще. А вся хитрость его задумки в том и заключалась, чтобы нанести на крышу джипа слой птичьего помета, едкого как кислота. Он еще с детства помнил, что во дворе дома, где гуляли куры, даже трава не росла, все было выжжено их удобрением.
Полюбовался на порхающих птичек, насладился сытым воркованием и под раздраженное чириканье отправился по делам. Месть – местью, а бизнес – бизнесом.
На другой день снова явился к вражескому забору с вареньем и хлебом. И на третий день. И на четвертый. Пока Воронцов безмятежно млел под щедрым турецким солнцем и вкушал богатые витамины с халявного “шведского стола” обойденный им Перевалов кормил птиц. Благодарные божьи твари успели привыкнуть к нему. Воробьи зазывали на встречу свою многочисленную родню. Голуби совсем перестали бояться, садились к нему на плечи, нашептывали что-то на ухо, скорее всего, жаловались на воробьев, а может, и уговаривали не утруждать себя, не бросать хлеб на машину, а сыпать под ноги, они птицы не гордые и с земли подберут. Но Перевалов увлеченно бросал, а наивные птицы щедро украшали дорогой иностранный лимузин своими испражнениями.
Слой помета с каждым днем становился плотнее и толще. Постепенно в белый цвет окрасилась не только крыша, но и стекла, и капот, и крылья. Перевалова подмывало желание отковырнуть слой помета и полюбоваться свежими язвами, но рычание пса из-за ограды отрезвляло больное любопытство. Оставалось ждать возвращения хозяина. Очень хотелось увидеть его в минуту изумления. Наивысшее удовольствие от мести приходит только при созерцании содеянного. Окольными подходами он выпытал время прилета Воронцова и явился к месту действия чуть раньше. Но изумляться пришлось самому. Да если бы только изумляться. Подойдя к забору, он увидел...
Страшно сказать, что увидел он.
Впору было протереть глаза, но руки не слушались. Стоял с приоткрытым ртом словно парализованный, не в силах что-либо сказать и боясь хоть что-то подумать. Засиженный голубиным пометом автомобиль превратился в памятник. И ни какому-нибудь дважды герою соцтруда, а самому Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. В шинели, в фуражке и с маузером. Статуя молчала, и ствол карающего оружия пока еще был направлен вниз, но предприниматель Перевалов уже не сомневался, что рука с маузером обязательно поднимется и железный Феликс огласит длинный список приговоренных. Ему даже показалось, что он слышит вереницу фамилий в алфавитном порядке. А... Б... В... (Воронцов, естественно, не увильнул) Г... Д... (и для государственного лица нашлось место) – на этом вро

де бы можно было и остановиться, но список упрямо продвигался к букве “П”. И вдруг явился голос, не воображаемый, а вполне натуральный. Нет, статуя пока еще молчала, просто рядом с Переваловым остановилась седенькая старушонка в черной шляпке и потертом кожаном пальто. Она смотрела на Дзержинского но обращалась все-таки к Перевалову:
– Голуби-то, между прочим, не только на памятники садятся, они и церквушки любят, церквушки даже предпочтительнее. Но что-то и от погоды зависит, от состояния воздуха: какой в нем звук и какой запах настоялся. О Боге суесловить научились, все кому не лень вспоминают, а в душах-то Бога нет. Был бы, глядишь на этом месте, пусть и не храм, так хотя бы часовенка выросла. А в душах-то зависть, злоба и страх...
Перевалов не знал чем возразить, да она и не ждала возражений, высказалась и пошла, а ее потертое спереди кожаное пальто со спины выглядело как новенькое.

г. Красноярск