Леонид ЗАКИРОВ

ПИСЬМО
ИЗ БУТЫЛКИ

ДЕВОЧКА И ЛЕТО

Железяка упала на пол и отчетливо прогремела: “Втулка! я втулка! я втул! втул!” – покатилась по каменной лестнице, забилась в сырую паутину. Кот, грациозно отсвечивая на фоне липовой пены за окном, недовольно постриг ухом. Но все стихло, и только муха, такая жирная, что казалось, в ее животе как в тульском самоваре можно рассмотреть было всю комнату: изогнутые дугой параллельные прямые кафельной плитки, акварельные оскалы перил, сужающиеся к полюсам ряды почтовых ящиков, девочку в зеленой марле с нелепым дутым мячом в руках (но это же не комната, а лестничная клетка!) – выжжж! – ракетой вознеслась, все переплавилось, выпорхнуло в форточку и тут же ужалось до грациозной мушки на пухлой щеке ватного зайца. Слегка удивленный, он начал было превращаться в мешок картошки, но передумал и отпустил роскошные ефрейторские усы.
“Ян-чик, ян-чик!” – девочка хохочет, мяч бодро скачет по голым ступеням: пять, шесть, семь; в самом низу, в тени сундука дремлет дряхлая арбузная корка. Она и три ее верных мамлюка – разбитый полуботинок, ржавая солдатская пуговица, голый пупс-ветеран с ампутированной лапой – вчетвером стерегут несметные сокровища, таимые внутри сундука. Сейчас мяч разбудит их, стражи проснутся и загалдят наперебой – из союзной двери выйдет, пузырясь коленями, дотошный экс-хормейстр Налбандян, а, выйдя, немедля обнаружит миру жухлую чащу над стоптанной майкой и хриплое свое флибустьерское профундо: “Ах, эх, девычка! Штооо тут! Штооо тут!”
Не бойся, моя хорошая. Беги смелее вниз, мельком отразись в пыльных стеклах комода, коснись краем платья пожарничной бочки – вниз! – и вот уже залитый солнцем квадрат двора поглощает твою худенькую фигурку, шуршат голубиные крылья, старухи перекликаются птичьими голосами в торосах постельных льдов, качаются мальвы, из окна на втором этаже мерно падают на асфальт домашние нарезные гаммы.
Видишь? Лето хочет дружить с тобой. Твое пятое лето хочет жить и дружить с тобой.

ПИСЬМО ИЗ БУТЫЛКИ

Милая Эарим! В моем окне сидит чудная птица и смотрит на меня пытливым оком, а мне хочется плакать и улыбаться. Имя этой птицы – малкист, и означает она: “ничего больше”. Я пролил молоко из чашки на свой бедный обеденно-письменный столик, белое озерцо расползлось и поглотило мою писанину, вступив с чернильными буквами в метахимическую реакцию. Осталась только туловище строчки: “к тебе чиста как слеза, ей гадко и неуютно в грязном сосуде моей души”. Мне хочется поднять тебя на руки, прижать к груди и нести, через весь город, на виду у всех, мимо оранжевых мячей, мимо памятника чахоточному Тукаю, сон

ной лыжни татарского драматического, книжного скверика, трамвайных путей, железнодорожной насыпи, минуя газетные киоски и скамейки с отплывающими, по узкой волжской стрелке вдаль до самого тупика, где дымятся в тумане развалины древнего сантехнического храма, спуститься вниз, войти в быструю воду; течение осторожно подхватит нас, тело мое, высушенное временем и страстью, превратится в утлый берестяной плот; мы будем плыть долго, почти бесконечно, у нас будет уйма времени, чтобы рассказать нам о нас, но я буду молчать, ведь плоты, даже влюбленные, не разговаривают. И будешь молчать ты, зная, что влюбленные, и плоты тоже, не слышат. И так в молчании, минуя Тетюши, Моркваши, Камское устье с его пещерами, штольнями, рыбаками и разбитыми корытами лодок, Ульяновск, Самару, похожий на кремовый торт Саратов, Волгоград, где цветут каштаны и акации, пробиваясь сквозь трещины в стенах, женщин, торгующих с дебаркадеров дешевой вишней, пышных казахских едоков вареной рыбы, корейцев, поющих о дынях, петляя в водоворотах, огибая острова и затопленные колокольни, мы спустимся в шлюзы, минуем фонари некогда отлитые из бронзового тела предвечного Сталина, пыльную жаркую Астрахань, и дальше, там, где в болотистых рукавах погребены несметные сокровища хазар, вместе с закатным солнцем принесем себя в жертву, волею трюизма втекая в соленое синее восхитительно Каспийское море.

АСЯ

Ася развелась дождливым ноябрьским утром. Она летела по липким мерцающим улицам, понимая, что лицо заплакано, и отсутствие туши на ресницах не компенсирует, что многие смотрят – кто с сочувствием, кто с пустым любопытством, но ей совсем не хотелось возвращаться домой, в сплетение меблированных комнат, пахнущих бытом и внезапной стерильностью, где все теперь как-то, где больше не. Ася впорхнула в парикмахерскую и теплые пальцы стилистки превратили ее волосы в ворох осенних листьев. Дубовые, липовые и кленовые, они вспыхивали в сумрачных витринах, изображение то и дело расслаивалось в неровностях стекла: две Аси, прошлая и будущая, разбегались, шли поодаль, с запозданием и опережением, как круглые часы в туристическом офисе, а потом сплетались, чтобы снова вспыхнуть и разойтись. Дотошный ветер проникал внутрь асиного тела укутанного в демисезон, омывал ее маленькое смелое сердце, унося по песчинкам тревогу и оставляя тихую плодородную грусть.
В перекрестье парка трое молодых людей в дутых куртках репетировали верблюдов и зачитывали наизусть куски из “Словаря русского мата” Плуцера-Сарно. Они рассмешили Асю. Сухопарый дед сдерживал улыбкой любознательные порывы своего трикотажного внука. Ася уселась на скамейку и открыла портативную книжечку. Буквы поплыли в разные стороны. “Ты очень замечательная девушка”, извивалась меж строк симпатическая вязь. “У тебя красивое имя и миндалевидные глаза. Но тебе не хватает упорства и веры в судьбу. Посмотри вокруг. Всюду знаки. Вон в той стайке воркующих серых птиц, например, закодирована твоя судьба. Но пусть уж лучше она останется нерасшифрованной, ведь правда?” Ася улыбалась. Минутная стрелка часов совершала неутомимый об