сразу стало неуютно и тесно. “А что же было делать? – попробовал он убедить себя. – Рядом что ли стоять? Какой смысл?” Но убеждение не помогло, и сам факт самоубеждения, оправдания еще добавил неуютности. Белков ускорил шаг, но пошел не напрямик, а дворами, между черных глухих громадин домов, пытаясь затеряться, деться куда-нибудь от давящей скованности. Однако, снова возникшие мысли о тех подробностях, которые он запомнил и о том, как лучше внести их в картину постепенно заслонили остальное.
Дома он сразу, не задерживаясь, чтобы не расплескать собранные впечатления, не снимая даже осенней куртки, прошел в мастерскую. Там включил дневную лампу, сдернул с “Горящей Руси” ткань и принялся за работу. Увлечение было велико: быстро и аккуратно наносил он мазок за мазком. Иногда от нетерпения начинала дрожать рука, и тогда он отводил ее от холста и, унимая себя, проворачивал кисть в пальцах. Наконец, устав и выдохнувшись, он лег тут же, в мастерской, на кушетке, укрывшись пледом. Но все не мог уснуть и несколько раз вставал, снова включал лампу, брался за палитру, смешивал краски и дописывал новые штрихи. Так он и не заснул до утра и едва дождался восхода, чтобы посмотреть, как картина смотрится при дневном свете. Оказалось: замечательно – и только тогда он в счастливом утомлении уснул.
Теперь оставалось самое главное и самое сложное, приберегавшееся напоследок – то, чем можно было легко все испортить. Надо было написать лицо центрального персонажа – человека, поднимающего хоругвь. Белков который раз перебирал про себя типичные образы, которые есть у любого художника, но все давно наработанные типажи здесь не годились – все они в этой картине были бы или слишком хрестоматийными, или уж совершенно отчаянными и невозможными. “Из жизни, из жизни натура нужна!” – думал он и ходил взад-вперед по мастерской. И на этот раз ему снова повезло. Перебирая написанные на заказ портреты, он заметил один – необычный. На нем был мужчина с очень волевым, резким, почти квадратным лицом, словно вырубленным по дереву. Но при этом оно было как будто бы и обычным, легко переносимым из воображаемого в действительность. Белков представил это лицо у главного персонажа – и оно прекрасно, точно подошло. Он взял кисть и начал работать, вспоминая о человеке, с которого писал этот портрет. Это был предприниматель Казаров, владелец крупной компании. Белков когда-то по заказу его жены написал их пятилетнюю дочку – красную, тяжеленькую, здоровую и вертлявую девочку, которую он успокоил только заставив держать яблоко. И матери этот портрет с яблоком так понравился, что она после убедила мужа заказать свой портрет для приемной. Белков вспомнил первую мысль о Казарове – неуклюжем и широком как раздавшийся дуб: “Кряжистый какой!” И вспомнил, что это слово, сказанное и несколько раз повторенное про себя, просмакованное на языке, показалось ему таким точным и метким, что он пронес его через всю работу над портретом, и передал в позе – в прямых, строго параллельных ногах и крупных руках, широко расставленным по подлокотникам большого, тугого кожаного кресла. Ту же кряжистость Белков в своей знаменитой манере передавать характер в руках, воплотил и в переплетающемся рисунке синеватых вен, мощно вздувшихся на безволосых красных руках. Он вспомнил также сам сеанс, как просил несколько раз Казарова расслабиться в крес

ле, но тот все равно несколько раз выпрямлялся и напрягался – будто твердел. “Ну, ведь жизнь, – радовался Белков находке. – Настоящая, живая натура”. И продолжал писать, все больше чувствуя и понимая, что получается очень хорошо.
“Уж не он ли это за благотворительность награду получал? – думал он. – Золотое... Золотое, кажется, сердце... То ли за музей, то ли за детский дом...”. Белков вспомнил церемонию награждения и человека, вперевалку шедшего между рядов, но, хотя сейчас ему хотелось, чтобы это был Казаров и он сильно напряг память, но все-таки вспомнил только то, что и на церемонии ему так показалось, и что он тогда даже проводил того человека через головы сидящих рядом. Но не вспомнил, признал ли тогда Казарова. “Он, наверное. Все же он. Такой же медведь”, – уверенно, вслух, пересиливая сомнения, сказал себе художник.
...Через два дня за своим законченным портретом явился сам Казаров. Он пришел лично потому, что Белков был известным художником, и к нему неудобно было присылать.
– А это тоже я? – спросил он, заметив себя на большом, теперь уже завершенном холсте.
– Да, – ответил Белков, – Называется “Горящая Русь”. Вам нравится?
– Любопытно. А что у меня за флаг в руках?
– Это хоругвь божьей матери Державной.
– Очень хорошо, – сказал Казаров. И чуть почмокав, будто целуя, сморщенными губами, пробежавшись твердым быстрым взглядом по пылающим окнам церкви и комиссарам, снова добавил: “Очень хорошо”. Затем сложил на груди крупные жилистые руки с толстыми непрозрачными ногтями, приняв ту позу, в которой у него выражалось удовольствие.
– А где картина висеть будет? Вы ее продаете? – спросил он.
– Нет, не продаю. Возможно, отдам когда-нибудь в музей. А на 420-летие Московского патриархата, в будущем году, передам на выставку в Государственную Думу.
Казаров от удовольствия неуклюже и произвольно двинул плечами. “А вы по историческим событиям писали?” – спросил он. И Белков стал объяснять, как задумал картину во время давнишнего путешествия в Днепропетровск, где ему на экскурсии показывали восстановленный Свято-Покровский храм. Рассказывая, он вспоминал все новые подробности и объяснял значение персонажей, каждый из которых был символом, в возбуждении быстро, не окончив предыдущего, переходя с одного на другое.
– Ну, спасибо вам за все, Иван Анатольевич, – прощаясь сказал Казаров, крепко стиснув одной рукой протянутые Белковым холодные тонкие пальцы, а другой – вручая конверт с гонораром. – И звоните, если что, – добавил он, показав взглядом на визитку, заранее из бумажника присовокупленную к конверту.
– Да, да, конечно. Я буду рад! – быстро ответил еще не отошедший от увлечения художник, принимая деньги. И, не пересчитав, убрал их тут же в дубовый секретер. “Строительная фирма “Алекс-Тренд” – нелюбопытно поймал он глазами выпуклую надпись на карточке, задвигая скрипливый ящик.
Казаров вышел из здания и, качнув машину, сел, устраиваясь на кожаном, удобном, переделанном под его больной левый бок ортопедическом диване. Водитель тут же завел и тронулся с места. Уже тут, глянув еще раз на лежащий рядом портрет, Казаров решил