если и веровала, то втайне. Зато он, пожалуй, поторопился, когда рассудил, что рядом никого нет, ибо эфир вездесущ и дышит, где хочет.
Уже стоя в пальто, Батя еще раз внимательно изучил отражение. Удовлетворенный и успокоенный, он вышел, запер дверь и какое-то время топтался на лестнице, дергая ручку. Все было в порядке.
Бездарный и бедный на выдумку март преподнес ему осточертевшее блюдо: мороз и солнце. Но бабка жила далеко, и Батя приободрился на свежем воздухе. Он не любил бабку, да и никто ее не жаловал, благо была она даже не бабкой, а какой-то немыслимой теткой, купавшейся в водах на киселе под номером семь – короче говоря, никем. Виделись редко; лицемерные вежливые визиты заканчивались для него лицевыми болями от напряженных и неестественных улыбок. Бабка не замечала фальши; крайне довольная, она подносила рюмочку, выставляла селедку и несла нестерпимую бытовую чушь.
Когда она окончательно спятила, вывернула конфорки, надела древний салоп и отправилась путешествовать, не потрудившись захлопнуть дверь, Господь послал ей соседку, которая и вызвала, кого надо. Те, кто надо, отказывались ехать на маразм; потом они отказывались везти маразм в больницу, но сдались перед несгибаемой волей заявительницы. Соседка позвонила Бате, но Бати, как и жены, не было дома, и тем, кому надо, пришлось уступить.
“Полный распад личности”, – сказал психиатр, которого пригласили на вторую терапию через четыре дня. И записал свое мнение научными словами.
Перед Батиным семейством замаячил призрак попечительства. Но бабка прогнала это унылое привидение, сама переселившись в потустороннюю коммуналку – она заставила себя уважать, даже не вычерпав лимит отпущенных ей министерством здравоохранения койко-дней.
Теперь Батя пытался представить, во что превратилась бабка. Ему не хотелось об этом думать, но мысль, народившись, понеслась по замкнутому контуру – совсем как пони, который бегал по кругу, и Батя, мрачный и озабоченный, плюхнулся за руль, отгородившись машинным корпусом от солнца, наводившего чих. Наверное, нынешний облик бабки соответствует паспортному возрасту. “Никакое не наверное”, – одернул себя Батя, выворачивая на проспект. Может быть, бабка была задумана как вечно юное существо. Задумана – кем? “Черт его знает”, – отмахнулся Батя, не замечая, что выбрал худшего знатока из двух возможных.
Машина вырвалась на простор и Батя, обычно крайне осторожный в пути, сделал ей послабление.
“Папа купил автомобиль”, – запел он сквозь зубы.
Потом он задумался над фразой “бабка жила далеко”. Это нехитрое предложение таило в себе двойной смысл. Но теперь два времени, на которые оно намекало, слились в одно, прошедшее.
Оттягивая посещение зазеркалья, которым Батя уже успел поименовать осиротевшую квартиру, он сделал крюк и заправился, хотя бак был залит на две трети. Потом глубоко вздохнул и гнал до самых новостроек, ни разу не снизив скорость. Светофоры, казалось ему, составили заговор и охотно таращили навстречу зеленые, кошачьи глаза – может быть, первые по счету, а может быть – третьи. Смотря откуда считать. Батя не

громко и рассеянно посвистывал; ему мерещился мотив, а еще мерещилось, будто этот мотив у него получается, тогда как на деле из Бати рвались приглушенные, отрывистые свистки.
Он влетел во двор и ударил по тормозам. Медлительность сменилась напором и желанием поскорее покончить с обыском. Машинная энергия передалась владельцу, и Батя не стал дожидаться лифта. Он быстро поднялся на пятый этаж по черной лестнице, проворно перепрыгивая через биологические лужи.
“Не позвать ли соседку?” – пронеслось в голове у Бати.
Ему почему-то стало неловко. Он не знал за собой никакой вины, но решил обратиться к соседке лишь в крайнем случае. Что считать крайним случаем, он и сам не знал.
Батя перевел дыхание, зачем-то пригладил волосы и нарочито неспешной походкой проследовал в коридор пятого этажа. Света не было, и бабкина квартира, самая дальняя, едва виднелась в застоявшемся мраке. Батя навел на нее ключ, держа его, как пистолет. Батино лицо перекосилось, когда он подумал о следах слабоумия, которые неизбежно обнаружатся внутри. Его двоюродный братец, задохнувшийся в лапах белой горячки, оставил после себя голые стены и разрисованный дерьмом потолок.
Конечно, Батя не собирался отступать.
Он быстро справился с замком и шагнул в полутемную, теплую, насторожившуюся прихожую. Поискал выключатель, не помня, где тот находится.
“Бумаги-документы”, – деловито пробормотал Батя, чтобы настроиться на дело и не отвлекаться на глупости. Под ноги подвернулся какой-то хлам, и Батя, не вникая, отшвырнул его под журнальный столик.
Глядя прямо, он миновал овальное зеркало. Боковым зрением стало видно, как в зеркале кто-то прошел, но это был собственно Батя.
Он точно знал, что бабка предпочитала сберкассам и банкам надежное и проверенное постельное белье. Деньги его не слишком интересовали, хотя он и не собирался от них отказываться, если найдет. Документы были важнее, и они, скорее всего, лежали там же, в уродливом шкафу среднего возраста, который занимал половину спальни.
Батя вторично наступил на мелкий предмет. На сей раз он присел на корточки, подобрал зубную щетку и брезгливо повертел ее в пальцах. Щетка треснула, в щетине остались следы засохшей пасты. Батя положил щетку на столик и вошел в комнату.
Там царил разгром.
Шкаф был распахнут, два ящика торчали, наполовину выдвинутые; третий, перевернутый, лежал на полу.
Пол был усеян бисером из порванных бус.
В комнате висел удушливый смрад, готовый переродиться в туман. Повсюду пестрели клочки материи, целые тряпочки, полотенца, бледно-розовое пенсионное белье – где-то сложенные в кучки, где-то разбросанные как попало. Еще было много баночек, ложек, ступок, а под кроватью вместо ночного горшка – нет, вместо судна – стояла кастрюля, из которой торчала погнутая ложка.
Местами прослеживалась система, местами – нет.
Бумаги тоже хватало: скомканные газетные листы; затоптанные белые для черчения-рисования; пожел