Игорь РЕЙФ

ЗВЕРИ ЗАГОРОДНОЙ КЛИНИКИ

(главы из романа)

Зое, по справедливости

Тот, кто провел большую часть жизни в так называемых каменных джунглях большого города, вероятно легко поймет человека, вырвавшегося однажды на простор, на лоно хоть и окультуренной, но все же настоящей сельской природы с завораживающе близким, не подсвеченным электрическими огнями звездным небом, с далеко разносящимся в морозной тиши скрипом январского снега и розоватым отблеском заката в окнах индивеющих деревенских изб. Мне же посчастливилось, в качестве врача, целых четыре года – всю вторую половину семидесятых – прожить с семьей, как на острове, на трех огороженных гектарах подмосковной Загородной клиники, окруженных полями, дальним лесом на горизонте да узенькой речкой Мaглушей, струящейся на дне глубокого оврага, куда вела живописная, с продавленными ступеньками, крутая деревянная лестница.
Каждый вторник и пятницу старенький душный автобус доставлял нам из Москвы очередную партию изголодавшихся по свежему воздуху, измаявшихся в тесноте и однообразии больничной обстановки людей. Но больные приезжали и уезжали; двухнедельный срок их пребывания был строго ограничен московским медицинским начальством. А мы оставались. И вместе с нами оставались на этом обжитом, обустроенном островке не внесенные ни в какие регистрационные книги четвероногие обитатели клиники, которых, словно метлой, сгоняли сюда осенние холода и неизбежно связанная с ними долгая зимняя бескормица.
Эта прискорбная зависимость от человека вскоре делала, однако, покладистыми даже самых осторожных и недоверчивых из наших самочинных постояльцев. Но предысторию своего появления, своей короткой и, как правило, драматичной биографии каждый хранил в тайне и уносил с собой неразгаданной. А век их, увы, обычно бывал недолог, и редко кто задерживался на нашей территории больше одного сезона. Вдобавок каждое лето клиника на три месяца превращалась в пионерский лагерь, где для нас места не было, так что мы не всегда даже имели возможность проследить за судьбой своих питомцев.
О некоторых из них, а также и о людях, что населяли эти три сокровенные для нас гектара, я попробую здесь рассказать. Но сперва нужно, наверное, объяснить, как мы сами оказались на этом “острове”, тем более, что появлению там предшествовали тоже не лучшие обстоятельства нашей городской жизни. Да простит меня читатель, если эта предыстория окажется несколько длиннее, чем следовало бы.

ПЕРЕМЕНА СУДЬБЫ

Люди, если только они не находятся в заключении или на казарменном довольствии, обычно полагают, что вольны распоряжаться своей судьбой как заблаго

рассудится. Захотел – женился, захотел – развелся или, скажем, уволился с работы и отправился на поиски новой. На самом-то деле, если присмотреться внимательней, мы не так уж часто выступаем в роли хозяев собственной судьбы, исподволь принимая то, что навязывается нам обстоятельствами. А ситуаций подлинной свободы выбора в нашей жизни на поверку – раз, два, и обчелся. Поэтому, оглядываясь назад, я не без тайной гордости думаю о том, что решение уехать из большого да еще столичного города со всеми соблазнами его обустроенной комфортной жизни было действительно моим, что здесь сказалась именно моя воля, и ничья другая. Хотя отважиться на этот шаг было, наверное, тоже не так-то просто. Помню даже тот первый импульс, толчок, подвигнувший меня на такое нестандартное, по крайней мере, для нашей семьи, решение.
Был особенно жаркий день позднего мая, и мы с женой, испытывая неодолимую потребность вырваться хоть на несколько часов из загазованной городской душегубки, поехали в подлинно райское местечко для всякого москвича, не имеющего ни дачи, ни машины – Главный ботанический сад Академии наук.
Ехать туда из нашего городского центра битый час, и пока добирались с пересадками, уж и не рады были своей затее. Но вот, наконец, сошли с автобуса, свернули в ворота, вступили в какой-то тихий, нездешний мир нетронутых густых газонов, огромных клумб с диковинными цветами, пьянящих до головокружения запахов и вдруг почувствовали, как спадают какие-то незримые обручи, как свободно вливается в грудь влажный травяной воздух и забытое ощущение легкости и прохлады разливается по сухому, пылающему телу.
Свернули в ближайшую аллею, сели на первую попавшуюся скамью, переглянулись. Вот бы побыть здесь хотя б недельку, хотя бы пару дней. Господи, как же мы устали от Москвы, от ее накаленных асфальтовых площадей, от смрада автомобильных выхлопов, от безостановочной карусели людей и машин, толчеи очередей и транспортной давки.
Зоя ждала ребенка – шли последние недели, если не дни, ее беременности. Но прежде, чем ему появиться на свет, ей надо было успеть защитить дипломный проект. Он просто не имел права нарушить эту диспозицию. О том, что случится, если наоборот, мы старались не думать. Тогда, скорей всего, прощай диплом, а с ним и пять лет подвижнических усилий, поздних вечерних бдений, лихорадки зачетных сессий, что злее любых экзаменов, – словом, всего, чем полна ущербная жизнь обделенного судьбой студента-вечерника. Мысль, что можно пожертвовать дипломом и открываемыми им призрачными карьерными перспективами ради здоровья будущего ребенка, нам в то время просто не приходила в голову.
Увы, у меня тоже были свои, и не сказать, чтобы легче, проблемы. Не прошло и года, как отвалялся я целое лето в Боткинской больнице с тяжелой инфекционной желтухой. Не успел выйти на работу, как свалилась новая напасть: неловко соступив с подножки троллейбуса, я сильно подвернул лодыжку (как потом оказалось – сломал) и на целых три месяца – в самый разгар зимней врачебной страды – оказался в гипсе. Можно представить себе, какими нежными словами поминало в то время меня мое начальство. А следом – уж одно к одному – прицепился жесточайший фурункулез. За всю мою врачебную практику, кажется,

Скачать полный текст в формате RTF