Михаил ЗЫРЯНОВ
НЕПРАВИЛЬНЫЕ
СТАРИКИ
АВДОТЬИНА ОБИДА
Почтальон Иван Степанович, он же продавец выездного магазинчика,
он же и шофер, приехал на Заимку, как обычно рано утром. А чего ж тянуть,
на Заимке всего шестнадцать домов осталось, живут все сплошь старики,
им это тоже удобно, встают ведь с петухами.
Отоварив своих стародавних покупателей и раздав почту, Иван Степанович
остановил машину у дома Авдотьи Никитичны или, как звали ее в деревне,
бабки Авдотьи.
Бабка Авдотья жила на Заимке с самого рождения, никуда не выезжала, здесь
вышла замуж, родила пятерых детей, рано овдовела, но детей, по всеобщему
мнению, вырастила людьми достойными, хоть и подняла их одна. Трое сыновей
и две дочери бабки Авдотьи жили своими семьями неподалеку, в соседних
селах, километрах в двадцати – тридцати, часто ее проведывали, все наперебой
звали мать к себе жить, но та по непонятным причинам не соглашалась и
вековала в своем домике на околице Заимки одна.
Иван Степанович же заехал сообщить, что ее старшей дочери Анне сделали
срочную операцию, лежит она в больнице в райцентре, что все хорошо, беспокоиться
не о чем.
А Авдотья Никитична разволновалась. Детей своих любила она по-прежнему
сильно, хоть те уже давно и сами стали взрослыми, переживала за них и,
молясь на ночь, просила у Господа благословения для всех детей своих поименно.
Собрав наскоро гостинцы, бабка Авдотья упросила-таки почтальона довезти
ее до райцентра, хоть тому бабкина затея явно не нравилась.
– Подожди сына Василия, он тебя и свозит как-нибудь на днях. Назад как
добираться будешь? Одиннадцать километров идти пешком, короткими они тебе
не покажутся, – пытался отговорить Иван Степанович Авдотью. Но та ни в
какую. Вытащила из комода новую кофту и яркий новый платок, все подарки
детей, принарядилась – и в путь-дорогу.
К дочери в палату ее пропустили сразу. В больнице все было просто: чистота
и порядок соблюдались, но и людей старались зря не волновать, попусту
придирками разными не обижать. Бабка Авдотья у дочери и с дороги отдохнула,
и сердце любящее материнское успокоила. Убедилась своими глазами, что
дочь Анна поправляется.
В обратный путь Авдотья Никитична отправилась чуть после обеда, но дорога,
как и предупреждал почтальон, одолевалась с трудом. Затекли ноги, и начало
ломить поясницу.
Проходя по березничку, бабушка подняла на обочине сучковатую палку, идти
сразу стало полегче, но ненадолго. Уже и Заимка показалась, до дому рукой
подать, а сил уж и нет совсем, какие силы у старухи.
Мимо Авдотьи, обдав ее тучей пыли, промчалась машина. Бабка присмотрелась
из-под руки: машина остановилась у ее дома. Это был сын Василий. Авдо
тья горько заплакала от защемившей сердце обиды, но шаг ускорила,
жестче опираясь на палку.
– Мама, кто тебя обидел, отчего ты плачешь? – с тревогой встретил ее сын
у палисадника. – Я уж весь двор обыскал, переживаю, где ты ходишь?
– Что ж ты меня не подвез, мимо вихрем пролетел? – подступилась Авдотья
к Василию.
– Прости, не узнал, мама, – растерянно ответил тот, – вон ты как вырядилась,
да еще и с палкой... Я к тебе торопился, мама, гостинцы вон привез.
– Ладно, верю, что не узнал, вещи на мне взаправду новые, но другую-то,
чужую-то старуху чего ж не подвез? Старость-то всякую уважать надо! Я-то
всю жизнь вами гордилась, дети, думала, у меня хорошие, а поди ж ты...
Василий расстроенно повздыхал, но еще раз попытался убедить мать:
– Да сейчас стараются не брать пассажиров, опасно.
– У Заимки-то опасно? Здесь даже птицы наперечет известны, собаки и кошки.
Нет, сынок, очерствел ты душой, вот что опасно, – горько добавила она.
После этого случая бабка Авдотья прожила еще четыре года. Но сына Василия
она не простила. Он чувствовал, что обида в ее сердце так и осталась.
Убеждали ее соседи, дети, что зря она кочевряжится, но Авдотья только
скорбно поджимала губы и говорить на эту тему ни с кем не хотела, отводила
взгляд, а в глазах ее проблескивали недовыплаканные слезы.
ГРЕХИ СТРАШНОГО ДЕДА
Это было давно, очень давно, несколько лет назад, в пору моего
ушедшего детства. Я лежал тогда в хирургическом отделении местной больницы,
мне разрезали и прочистили кисть правой руки, я сильно страдал, частично
от боли, но больше, думаю, от того, что не мог писать. Шли новогодние
каникулы, что добавляло досады и обиды, короче, я был страшно зол на весь
мир.
В большой палате, куда меня привезли сразу после операции, лежало человек
семь-восемь, попервоначалу они все слились для меня в одно целое. После
пережитого в операционной и после нескольких предшествующих бессонных
ночей я осенним листком опустился на койку и сразу уснул, даже, мне кажется,
еще не прикоснувшись головой к блинчику-подушке.
Разбудил меня свежий запах лимона и по-особенному ароматного меда. Голубовато-седой,
как рождественский сугроб, старик пил чай. Толстый, с рыхлым выпуклым
животом, неповоротливый, но довольно еще молодой мужик шумно обедал, а
мой ближайший сосед, обладатель худой жилистой груди, порядком заросшей
черными волосами и наполовину перетянутый бинтами, полусидя-полулежа молча
наблюдал за происходящим через дырку в большой развернутой газете, которой
он зачем-то прикрывал свое лицо. Запашистый дедовский чай, похоже, и ему
не давал покоя. Сосед заворочался, газета свалилась, и я встретился с
обжигающе-гордым взглядом антрацитовых глаз. Он непроизвольно сглотнул.
– Малый, угощайся медком, – радушно пригласил меня почаевничать дед, –
тебе сейчас это шибко полезно.
Я отказываться не стал, но стакана у меня еще не было, поэтому я взял
сунутую мне молчком волоса
Скачать полный текст в формате RTF