Виктор ТЕПЛИЦКИЙ
ДВА РАССКАЗА
ВАНЕЧКА
Ванечка жил на Островной улице. Ее названию значения он придавал
мало, знал только, что это окраина дымного города, что последние дома
этого невеселого места почти сползли в Качу, как бы нехотя впадавшую в
Енисей, что милиция старалась здесь не показываться, а участкового он
и в глаза не видел и даже не предполагал, что такой существует. Зато четко
знал, в каком доме торгуют спиртом, в каком травой промышляют, где “ханку”
готовят, а где “дурью” балуют. Время работы своеобразных горячих точек
определял по зажженному фонарю, возвышавшемуся на высоком шесте над низенькой
“хатой”. Покосившиеся деревянные халупки были под стать их хозяевам: обшарпанные,
изъеденные временем, непонятно на чем державшиеся, они почему-то напоминали
сгнившие зубы. Кое-где, правда, виднелись попытки вести огородное дело,
но как-то несерьезно и на скорую руку.
Дом Ванечки ничем не отличался от хмурого сообщества хиленьких развалюх,
разве что был меньше других, да еще чистыми занавесками, единственным,
наверное, украшением сверхскромного жилища. Занавески для Ванечки были
символом уюта, а уют он любил. Пусть не так чисто в комнатушке с топчаном,
засаленной, обгоревшей спиральной плиткой и столом, сколоченным из необтесанных
досок, зато гордым вымпелом колышутся застиранные, латаные-перелатаные
тряпицы на леске над окошком. Пусть досадно свисает лампочка с низкого
потолка, зато возле крохотной печурки под умывальником, к ведру приставлен
веник в рабочем состоянии и самодельный совок. Был здесь и небольшой шкафчик
для посуды, и зеркальце в пол-лица, и даже старенький треснутый приемник
на батарейках... не было семьи у Ванечки. Потертую лямку нескладной жизни
тянул всегда один. Бывало, покрутится возле него одна, другая, да так
ничего и не срастется. Последняя, Людка, полгода голову морочила, а потом
– сгинула. Пила она – ух как лихо, не каждый в их околотке так может,
а у Ванечки денег-то – раз и обчелся. Пенсия у него небольшая, вот и не
хватило ей размаху: собрала кой-какие пожитки – и за дверь. Где она теперь,
кто знает? Но это и к лучшему: от частых возлияний сердечко по утрам пошаливать
стало. Да и кому инвалид нужен? Ноги плохо слушались Ванечку с самого
детства. Ходил, всегда опираясь на две палки, уставал быстро, но никто
никогда не видел его хмурым или унылым. Сядет на лавочку свою любимую,
худенький, волосенки редкие, лицо доверчивое, глаза серые с горчинкой
печали – ну, сама простота из сказки, и кто бы ни прошел, всем улыбнется,
рукой помашет и обязательно головой кивнет, веселый такой – значит, пенсию
получил недавно. Так и сидит, пока Людка в дом не затащит. А утром вздыхает
только да на сожительницу поглядывает, чтоб сбегала туда, где лампочка
никогда не гаснет. К вечеру опять Ванечка на лавочку, как на пост, и так
до тех пор, пока финансы не кончатся. И уже в округе знали, когда можно
идти занимать у него денег, а когда подождать надо
до очередной “получки”. И в нужное время шли и просили, а
он давал и о долге не спрашивал. Потому и не обижал убогого, не наглел
народ местный, а звал шестидесятилетнего инвалидушку ласково – Ванечка.
Но еще уважали его за руки мастеровые, знали, что и починит, и подправит,
и от рюмашки не откажется. Одно время крепко приноровился он к “стеклорезу”,
но потом поостыл чуток: здоровье не то уже, да и побаиваться стал – многих
на его веку Кондратий хватил, да в дурмане спиртовом режут друг друга
мужики и бабы, не жалеют.
Мать не помнил, отца схоронил рано, с детства по чужим мыкался, да ведь
и мир не без добрых людей – дотянул-таки обреченный пенсионер до своего
шестого десятка. Дотянул и дело питейное на тормоза пока поставил.
– Не тянет что-то, – говорит, – мотор отказывает.
К себе пить пускал, только просил не буянить. И отчего-то (вот уж загадка!)
и вправду не буянил народ у него. Разогреются, заспорят, но не больше
того. В комнате дым – хоть топор вешай, а Ванечка сидит в уголочке, о
своем думает. Многие ему по пьяному делу душу свою раскрывали, плакали.
Сидит инвалидушка, слушает внимательно, иногда словечко-другое вставит,
а так в основном все молча. Да и чего тут скажешь, когда душа у человека
наружу лезет, выворачивается? Ведь утром проснется, вспомнит, зыркнет,
но руку не поднимет, уйдет, только дверью хлопнет. Однажды, правда, прилетело
Ванечке. Ватага молодцов гуляла неподалеку. Так вот, один из них, остекленевший,
то ли укуренный, то ли уколотый, подошел, посмотрел и, ничего не говоря,
хрясь ногой по лицу – ни за что ни про что. Ванечка как сидел на скамейке,
так сразу и рухнул. Парень посмотрел невидящим взглядом на упавшего инвалида
и пошел молча дальше догоняться. Хорошо, что хоть пинать не стал, а то,
кроме сломанного носа еще и ребрам бы досталось. Следующим утром Матвеев,
сосед Ванечкин, этого оболтуса штырем железным от кровати учил почитанию
старших. Матвеев-то ушлый – пятнадцать лет лагерей за три ходки – чуть
сопляка по забору не размазал. Пострадавший вступился – жалко.
– Таких учить надо, – с хрипотцой бурчал защитник, вытирая о штаны содранную
(видимо о молодцовские зубы) руку. – Если кто тронет, мне говори. А пока
не займешь треху, а?
И Ванечка занимал, по обыкновению не ожидая возврата. Не умел, да и не
мог, наверно, отказывать просящим.
А еще любил он сидеть на берегу стрелки двух рек. Узкая, мутная Кача, как бы исподтишка, по-воровски, пристраивалась к степенному Енисею, унося с собой все то, чем могла поживиться, протекая по городу. Енисей по-отцовски принимал непутевую дочь, прощая ей все выкрутасы, и совершенно спокойно, величаво продолжал течь дальше. Было у Ванечки любимое место среди кустов тальника. Там смастерил он небольшую скамеечку и часто сиживал на ней. Без газет, без удочки, просто молча смотрел на нескончаемый водный поток, на торчащие из воды ветки, трясущиеся в такт течению, на противоположный близкий берег. Спокойно становилось на душе, и куда-то исчезала, будто развеивалась порывом сильного ветра, вся труха этой никчемной жизни. Особенно так сидеть, ниче
Скачать полный текст в формате RTF