Все остановились. Потом в землянках делили все на всех. Пили чай из какой-то пахучей травы, все угомонились, мы с Эльзой к маме прижались, это точно помню, забрались просто под нее, под мамку нашу, а утром проснулись от того, что кто-то на улице, хотя, конечно, какие там улицы в степи, закричал что-то звонкое, дикое по нашим ушам, улюлюки какие-то. Мамки головы наши детские к земле в землянках приклонили, боялись, что опять эти, в шинелях, с маузерами, но я шустрый был и выглянул. Там на кривых лошадках, в каких-то огромных шапках – вот что запомнилось, – сидели узкоглазые какие-то люди и сбрасывали с лошадей поклажу. Самый главный из них татарин, это я уже потом узнал, что не татарин он был, а казах, зашел к нам в землянку, раскланялся учтиво и сказал что-то воркующее, никто не понял слов. Но все мы поняли, что что-то очень хорошее, ласковое. И вывалил моей маме прямо на земляной пол перед ней дары. А там, в дарах, было все: и зайцы печеные, и хлеба буханки, и рыба вареная – сушеная, и все, нет слов, а у Эли голова закружилась, и она в обморок упала от такого непредвиденного благолепия. Четко помню, хоть и был маловат и под впечатлением, что сказал этот аксакал на русском языке: “Так -а – кой ха-а-ро-о-ший девушек, а та-а-кой сла-а- бий”. И тут же подарил ей, хотя она и была без сознания, какой-то свой амулет. Я ей этот амулет потом в гроб положил, Эльзе. Да.
Казахи еще не раз приезжали с гостинцами, и все спрашивали, жив ли еще Белый Царь. А мы и не знали, кто такой этот самый царь. Потом узнали, кто он. Но не все. А те узнали, кто выжил.
ЭЛЬЗА УМЕРЛА ВЕСНОЙ,
когда полезла в степи крапива. Она ее просто объелась. Больше нечего было есть. Суп из крапивы варили и объедались просто им, супом этим. Старшие нам говорили, что нельзя столько супа этого много есть. Но не все слушали. Многие от этого супа крапивного умерли. Вот и она. Не выдержала. Слишком много съела супа того проклятого. А я выдержал, и ранним утром, когда мы уже жили в доме, до сих пор не пойму, откуда в степи взялись бревна для постройки домов, загадка для меня, приехал человек с маузером, тот самый, в шинели или в кожаном плаще, что ли, точно не помню. Не помню точно. Он сказал, что мне уже надо собираться – Родину защищать, на трудовом фронте. А я на настоящий фронт хотел, фашистов бить, чтобы доказать, что я советский. Советский я был. Но нет. Не положено. Фашист так фашист, нечего тут, сказано мне было строгим комиссаром, не достоин. И поехал я на трудовой фронт Родину защищать в город Сталиногорск, в шахту, бесправным кротом. О чем, по большому счету, и не жалею. Не скажу, чтоб было плохо уж очень. Я ведь молодой был, а в таком возрасте тоже есть, конечно, хочется, но как-то, знаете ли, и другого – тоже страсть как хотелось. Короче говоря, не очень обращал внимание на аппетит. К тому же друг мой, Теодор Мусс, тоже репрессированный немец, он, ежели по-русски, Федор, по-быстрому сошелся с гражданской хохлушкой Полиной, у которой сало всегда было, да еще и курить меня надоумил. А покуришь папиросы “Север”, – пробовали? – и есть не хочется вообще никогда. Если еще и воды попить.
Жили мы в помещении, когда уже немца отогнали, в сорок третьем, где сейчас находится городская прокуратура. Общага это была, как вы теперь говорите молодые, голимая. Брюки были одни на пять человек. И человеки наши были все разного роста, кто метр с кепкой, а кто и под два метра высотой. Не забуду никогда вот какую штуку. Когда нас уже расконвоировали, свободными как бы то есть типа сделали, то ходили мы на танцы: немцы-фашисты, татары крымские – предатели, которые даже не знали, кто такой Гитлер, им невдомек было, узбеки проклятые, корейцы-ненавистники и прочие недруги советской страны. Русские ребята, из молодых, к нам хорошо относились. Огромный хохол, а я хохлов до сих пор люблю, и за Динамо-Киев болею, даже из ямы, по имени Василий Василенко подрубал штаны белые от стирки каждодневной просто топором. По росту. И однажды угодил нечаянно так, что штаны превратились в шорты. Это уж потом, много позже, в кино “Бриллиантовая рука” было показано про шорты, чему я долго смеялся, но никто моего истинного смеха не понял, пока я сыну Андрею не рассказал. Но это все так и было. Шуточки. Но и за эти шуточки я многое отдал бы, быть бы живу.
ЛЮБОВЬ МОЮ ПЕРВУЮ
звали Нина. Она была девушка прекрасная. Невероятно прекрасная. Я ее очень любил. Мы встречались. И даже более того. Когда наши отношения перешли в известную степень, то есть когда мы стали с нею уединяться, я решил жениться, как порядочный человек. Нина, как там сейчас по-вашему говорят молодые, тормозила. Не хотела знакомить меня со своими родителями. При очередной встрече призналась, что папа ее, Николай Тимофеевич Сосков, на дух не переваривает немцев, как будто они из дерьма сделаны. Плевать он хотел на то, что я в Киеве родился. Фашист, и все. Хотя сам он не воевал. Отношения, несмотря на это, продолжались. В конце концов, договорились, что я приду и буду просить руки. И явился. Что мне, я ведь любил ее всем сердцем своим немецким. Хотя уже к тому времени и русским, конечно, тоже. Они, семья ее то есть, жили в поселке Западном, там где сейчас кладбище рядом, на котором я и лежу.
Скандал вышел из этого визита затейливый. Впрочем, я не шучу. Сначала вышла Нина за калитку и велела мне уходить. А я уперся. Тут же вышел ее папаша, Сосков то есть, который сказал, чтоб я сдох фашист проклятый, и велел мне категорически убираться навсегда вон. Объяснить невозможно. Мне бы ему в морду дать, что я умел и делал это неоднократно, – но при других обстоятельствах, – однако смалодушничал. Ушел как гордый. Как интеллигент. Хотя и немец репрессированный, какой я там был интеллигент? Ну, ушел и все. Помню, бомбили фашисты в этот вечер, там, где сейчас Урванский район, город Сталиногорск, и бомбы ложились прямо рядом со мною, образуя воронки, когда я брел домой потерянный и необласканный, но я себе сказал, что пусть. Разбомбят, значит, так и надо, по крайней мере, от “своих” фашистов смерть приму, раз мне и здесь, на родине, жизни нет. Жизнь не мила мне была без Ниночки моей. Не боялся ничего. Дошел до своей общаги, сбросил сапоги, поспал как мог. Назавтра мне сказали, что Нина моя утопилась в карьере, откуда глину добывали для кирпичного заво