и почему не плачет? – метались беспомощные обрывки мыслей.
– Иди ко мне! – неожиданно для себя позвал он, безотчётно подчиняясь какому-то невнятному велению сердца, – впрочем, чего это я, ведь, похоже, он и впрямь глухонемой! – укорил он себя и, превозмогая неясный страх, подошел и поднял пацана на руки. Тот был холоден, немо послушен и неожиданно лёгок на вес.
– Отощал, бедолага! – сочувственно толкнулось сердце. – Это что ж такое приключилось-то? Молчишь, ну молчи, молчи! – прошептал он, прижимая окоченевшее тельце и укрывая потертой полой своей засаленной куртки.
– Мы быстро, мы мигом, – бормотал он, взбегая на второй этаж, и больше всего на свете боялся встретить сейчас кого-либо из соседей, – хрен знает чего могут вообразить себе эти алкаши! – недобро и опасливо думал он.
Однако всё обошлось, и через несколько секунд он уже пристроил укутанного в банное полотенце малыша на табуретке против духовки, наливая ещё не успевший остыть чай и нашаривая в буфете початую банку с засахаренным малиновым вареньем позапрошлого сезона. Пацан пил вяло, по-прежнему молчал и явно хотел спать.
– Намаялся, – решил он, надевая на пацана свою единственную свежестиранную фланелевую рубашку и укладывая его сонного под одеяло, – завтра разберёмся... Спи.
Сам же посидел ещё какое-то время на кухне, изредка прихлёбывая быстро остывающий чай. В голову лезли разные невесёлые мысли, но особенно горьки были последние злые слова взрослой дочери: “Эгоист, ты всегда думал только о себе! Эгоист, эгоист!!!”
В ответ он лишь печально молчал, дивясь недоброй силе её несправедливых упрёков, но оправдываться не стал. Глупо, бессмысленно и унизительно было бы это. Может быть, ещё и потому, что доля правды в них всё же была и даже, возможно, и не малая. Он и сам в последнее время ловил себя на том, что чувствует, как от разом навалившихся невзгод черствеет его сердце. Да и раньше нельзя было его уличить в чрезмерной сердечности...
Слегка потеснив разметавшегося малыша, он неожиданно для себя тихо поцеловал его горячий лобик и пристроился на краешке дивана, не раздеваясь, но забравшись от стужи под одеяло.
– Не заболел бы, – беспокойно мелькнуло в голове, – а то хлопот не оберёшься... Вот тебе и всё чудо, – иронично усмехнулся он, засыпая, слабо заметив сквозь сомкнутые ресницы, как по комнате заходили цветные столбы света. – Наверное, зажглись праздничные иллюминации, – умиротворился он уже из царства Морфея...

...Проснулся далеко за полдень с удивительно-непривычным чувством тихой радости. Впервые за последние годы не видел он мучительно-тягучих кошмаров, напротив, в памяти остались какие-то беззаботно-светлые цветные сны. И оттого, ещё с закрытыми глазами, негромко засмеялся легко и счастливо, как безот

чётно смеются лишь маленькие дети, празднуя, таким образом, каждый свой новый день.
Пацана рядом не было, и это почему-то не удивило поначалу...

...Однако малыша не было нигде, а дверь была на запоре! Сердце сдавила неясная тревога. В странном волнении он обошёл квартиру, растерянно заглядывая по немногим закоулкам. И лишь вернувшись в комнату, с изумлением замер на пороге: у самого дивана в лучах яркого солнца, пробившегося-таки сквозь толщу сказочных узоров на промёрзших окнах, радужно сияло ослепительное пятно.
Задохнувшись от внезапно нахлынувшего предчувствия чуда и не сводя с него зачарованных глаз, осторожно ступая на цыпочках, он как бы подкрался к загадочному пятну и, медленно-медленно наклонившись, бережно поднял с пыльного пола невесть как и откуда взявшееся белоснежное пёрышко...

г. Алма-Ата