* * *
О. Ш.
то озерцо с рогозом, что твоим
нелепым рассужденьям о халифах
внимало да заплескивало рифы
березняка, нависшего над ним,
то озерцо, куда тропинка шла –
из памяти, как детское дыханье:
и тьма отца, и мамы колыханье,
и бабушкина швейная игла, –
то озерцо, на запад – два холма,
на север – холм, иль чередой иною:
лишь озеро да холмы за спиною –
и в наготе живая жизнь одна...
* * *
радость твоя вся высохла как река,
стебель тоски кривится на берегу –
старь стародавняя, скажешь ли? волоска
тоньше и день – на склоне, и ночь – в логу,
коли шумит сознанье, полно пустот,
вычерпав думу речью чужой до дна;
склон или лог отворяют тебе – Исход,
только любовь-надежда как есть бедна;
где же согласник радости ли, тоски?
речью большой наполнит кто свет и тьму?
птица приносит светлые колоски –
мне ли? шепчу ей, нет, говорит, Ему...
значит, мы с птицей думаем, лог и склон
имя во тьме хоронят как корни трав:
стало быть, злак – Григорий, а лук – Филон,
иже поют ночами, покой поправ.
явора лист живет в ледяном ковше,
но не тревожься, всюду-то ходит Бог,
выглянешь ночью из дому – дай душе
злака и лука вспомнить всеобщий слог,
склона и лога всенощный вспомнить звон,
чтобы потом, в ночлежном твоем чаду,
стих из Есфири рядом шептал Филон,
травы сухие Нисский учил в саду...
* * *
только дни у меня и остались,
бесконечные дни, от восхода
до заката, чтоб зренье скиталось,
как евреи в пустыне Исхода,
по столу, крестовине оконной,
между светом и тьмой, по-синичьи,
не нарушив сей полог суконный
над невидимым царством горчичным.
* * *
когда найдешь сомнение в себе,
Господь отправит по дорожкам сада –
шажок к шажку, где дерево в борьбе
переживает памяти осаду, –
семейный быт кукушки часовой, –
скворечники корою укрывает
и небо оплетает головой,
как волосы твои... когда, бывает,
сомнение, как ночь, перечеркнет
недолгие потуги обретенья –
увидишь, что и облако плывет,
и древо не чурается цветенья,
и негорячим пламенем цветет,
число богоявлений приумножив –
и если в этих кущах не живет
ни Моисей, ни Илия, то все же
твое колено – дерево, твой дом –
монастырек пергаментный, у ската
осиным восстановленный трудом,
и сад, ладонь заполнивший заката...
ПОРЫВ
и птичьих гнезд перебирая хворост,
и камыши клоня к их отраженьям –
но все же он принес мне этот голос,
цветенье моря и лугов броженье,
где ночь разлита гущею кофейной
грядущего, и вещи так несмело
маячат, как за пологом кисейным,
за далью, заслонившей твое тело;
не знаю, обернуться не пора ли
к той половинке символа, в которой
живому зазеркалью литорали
ни смысла не достанет, ни опоры,
ни сущности, и все перевернется,
лишь иногда, от ветра, так неловко,
так сумасбродно память отзовется
горчащей соли кружевом на лодках.
г. Новосибирск