Анастасия РОГОВА

ДВА РАССКАЗА

ЛЁША

Лёша сидит на крыльце, щуря сонные, рыжие ресницы. Дымок сигареты окрашивается розовым, тянется в небо, истаивает, а Лёша сидит и улыбается. Ему надо бы отбросить докуренную сигарету и пойти дать корм свиньям, но Лёша не торопится. Свиньи, которые прекрасно чуют время без всяких часов, громко упрекают его, вкладывая в визг всё своё возмущение, и с разгону ударяются в стенку свинарника, но Лёша только усмехается и бормочет себе под нос:
– Разорались... Прям оголодали... – Говорит Лёша растягивая слова, протяжно, неторопливо. Звук “г” у него выходит мягким, нечётким. Но так говорит не только Лёша, так говорит вся деревня, в которой он живёт, и все деревни в округе, и даже в ближних городах говорят так же. Свиньи изнемогают, они чуть не плачут, и Лёша, сжалившись, роняет окурок, подымается с крыльца и идёт в сарай, пристроенный к дому. Там он ставит на газовую плиту огромную кастрюлю, набухивает в неё воды, засыпает корм и стоит рядом, ковыряясь в носу и помешивая варево. Свиньи, почуяв близость сладостного мига, удесятеряют свои атаки на стенку, но визг их меняет тон: в нём слышится радостное предвкушение.
Наконец, вода и корм становятся одной массой и Лёша, поднатужившись, снимает тяжеленную кастрюлю с плиты и отливает часть варева в лохань. Кастрюлю он ставит рядом с плитой, прикрывает крышкой, подхватывает лохань и идёт в свинарник.
Никто и нигде не встречал его с такой искренней радостью, как свиньи в этот ранний час. Разве что мама, когда он вернулся из армии. Свиньи танцуют от избытка чувств и на свой лад благодарят Лёшу. Он выливает им в корытце варево и смотрит, как они набрасываются на еду, изредка повизгивая и отпихивая друг друга. Свиньи на самом деле ещё не свиньи, а два подросших поросёнка – боровки. Они дружно чавкают, а Лёша стоит рядом и задумчиво ковыряет в носу. Один из боровков, оторвавшись на миг от еды, поднимает пятачок кверху и ясными глазами смотрит на Лёшу. Лёша подмигивает поросёнку и, улыбаясь, говорит:
– Чё глядишь? Жри давай... свинья. – Голос у Лёши – как топлёное масло. Он очень нравится поросятам.
Лёша уходит из свинарника, закрыв за собой дверь. Как-то раз он этого не сделал, и тогда всей семьёй пришлось ловить веселящихся на просторе поросят, а это – очень утомительное и хлопотное занятие.
Он снова садится на старое крыльцо и закуривает. В доме слышно движение – это встала мать и ходит по кухне.
– Ма! – Зовёт Лёша.
– Чего?
– Жрать готовь!
– Да готовлю... оглоеды, всё б только жрать, работать ни хрена не заставишь, только всё жрать... – Ругается мать. Она с утра не в духе: сердце пошаливает, ноги, налитые со сна тяжестью, никак не могут расходится.
Лёша не обращает внимания на ворчание матери. Он сидит, сонно щурясь на небо, и дымит сигаретой. Небо уже синее, высокое, дневное, летнее.

Небо в их деревне особенное – такого в городе не увидишь. Если смотреть в него, то голова кружится, сердце замирает, и звенит в ушах, гулко и ветрено. И сжимает грудь, стискивает сердце. Мысли пропадают, остаётся только небо: дух захватывающее летом и осенью, и вовсе уж невыносимое по весне. Если долго смотреть в него, то звенеть начинает не только в ушах, но и во всем теле.
Лёша в детстве много смотрел в это небо, иногда часами, оттого-то, быть может, у него и глаза такие: две густых сини, бесконечные, затягивающие до звона во всём теле... Задумчивые, знойные, ленивые. Видно, перелилось в них деревенское небо. По капле, изо дня в день переливалось, да так и осело, прижилось.
Солнце тоже не равнодушно к Лёше. С самого детства не оставляло оно его в покое: целовало, гладило, ласкало, вот и отмечен он лаской солнечной: волосы рыжие, выгоревшие, только что в темноте не светят, а всё лицо облито конопушками. И из этих рыжих следов солнечных поцелуев глядят две капли неба – глаза, втиснутые в опухшие красные веки.
– Сидит! – Выходит на крыльцо мать и с шумом выплёскивает на землю грязную воду из таза:
– Опять опух весь, глаз не видно, всё пьёт, как не сдох, прости Господи, ещё! Чего щуришься? Чего глядишь? Крыша, вон, не крашена, уж месяц всё красят, два мужика в доме – а крышу покрасить некому, всё пьют, алкоголики проклятые, куда в вас лезет-то, уж рожи на человеческие не походят, поди, в зеркало-то на себя глянь: на кого похож-то?
– Да отстань, ма, – недовольно отзывается Лёша. – Иди, жрать готовь.
– Жрать! А крышу кто красить будет?!
– Да чё – крышу? Чё крышу? Сказал – покрашу, значит, покрашу, не ори в ухи, отстань.
– Покрасит он, как же! Сидит, пенёк, только жрать да спать, а работать не выгонишь! От людей стыдно, тьфу! – Мать уходит в дом и начинает греметь сковородой, а Лёша снова закуривает.
– Свиней кормил? – Кричит мать из дому.
– Кормил.
Лёша уже не такой довольный, как минуту назад. Он думает. Думает о том, что крыша всё-таки никуда не делась, и мать от него не отстанет, пока эта крыша не будет выкрашена. А это значит, что придётся подыматься по лестнице, и долгий жаркий день провести нагнувшись, обливаясь потом, со слепой птицей колотящегося сердца в груди. Лёша угрюмо сопит, раздумывая, как отвязаться от матери хотя бы на сегодняшний день.
– Иди есть! – Кричит мать.

Скачать полный текст в формате RTF