четыре года назад выгорели от лесного пожара, двигавшегося полосой со стороны Гадли. Хорошие были места, грибные. Не раз ходил туда и в одиночку, и с сыновьями.
Правда, дальше, если перевалить сопку, начинался непролазный кустарник, сквозь который мне по глупости однажды пришлось продираться. Там, в самой чащобе, я наткнулся на давние дровозаготовки, оставшиеся ещё с тех времён, когда весь Магадан отапливался печками. Долина между сопок была усеяна аккуратно сложенными в штабеля спиленными стволами, давно превратившимися в труху. Кто их заготавливал – зэка или вольнонаёмные рабочие? Почему не вывезли? Сколько сил и времени потратили впустую: не бензопилами же работали, а двуручками.
А лес загубили, так и не поднялся он после: гниющая древесина заразила всё кругом. На редкие, чудом выжившие лиственницы нельзя было смотреть без содрогания: серо-пепельные стволы, мертвенная хвоя со свисающими черными лоскутьями лишайника. Да ещё дико прущий из земли гиблый, ни на что не годный кустарник... Теперь там и этого не осталось – всё сгорело в лесном пожаре. Разве что пророс уже иван-чай – он первым вырастает на пожарищах.
Вставать не хочется. Когда занят работой, в перерывах лучше не засиживаться, тем более на припёке: разморит. Я с утра на огороде, усталость дает себя знать. Хотя картошки у жены вроде с запасом, можно не торопиться.
Я достаю “Беломор”. Компаньон рядом потягивается, кряхтит – не спит, значит. Предлагаю и ему закурить. Он вытаскивает папиросу из пачки и испытующе смотрит на меня:
– А ещё можно?
– Да пожалуйста.
– Хм... Получается, три штуки уже, – зачем-то подсчитывает он. – А ещё парочку дашь?
Тоже мне бухгалтер! Меня разбирает смех.
– Чего считать? Бери, сколько нужно.
– Ну? Не жалко? – щурится он с весёлой хитрецой.
– А чего жалеть? Кончится курево – дом рядом, схожу.
Пришелец задумчиво крутит в руках мятую пачку и возвращает мне, так больше и не достав из неё папирос.
– Ты не подумай чего, – конфузится он, уловив в моем взгляде насмешку. – Это я так. Вспомнилось кое-что.
Он собирается с мыслями и рассказывает:
– Я уж говорил: и мне случалось торговать на рынке. Времена те ещё были. Это сейчас народ вроде приучен уже на грёбаные копейки выживать. Да хоть получает их без задержек – траты на прожитьё наперёд просчитать может. А тогда... Сам, небось, помнишь. Деньги у людей на сберкнижках ухнули, зарплаты по полгода не платили, задерживали. А цены резко на взлет пошли. Кто покрепче, как-то ещё изворачивался. А престарелым – тем хоть сразу ложись и помирай.
Сейчас-то на рынках нету того, что было. Все к новым порядкам приспособились. А кто не сумел – загнулся. А в ту пору, знай, старушки-божьи одуванчики вдоль рядов бродили. Какая с палочкой, а какая сама собой – еле ноги переставляет. У того, у другого что-нибудь выпросит. Где пару картошек или морковинку, а где ощипки зелёного лука подберёт. И рада-радёшенька: есть чем поужинать.

Рассказчик криво усмехается. Срывает былинку и, смяв её, принимается накручивать на палец.
– Вот, значит... Торговал я как-то редиской. Мытую, привез её россыпью, стою, в пучок увязываю. А тут бабулька ко мне подруливает. В вязаной шапочке, в плащике болоньевом. Сморщенная, бледная – ни кровинки в лице. И трясется. Ну, вся ходуном ходит. Слезящимися глазенками в глаза смотрит и спрашивает шепотом: “Сынок, а сколько редиска стоит?”
Не помню, какие уж тогда цены были. Ну, говорю ей: столько-то, мол, пучок. Знаю же, что не купит, – надеется, что я так ей дам. А у меня редиски не скажу, что много, – раздавать особого желания нет.
Молчит бабулька. Я не сдаюсь – прикинулся, что не врубаюсь. Повторяю громче: “Пучок столько-то стоит”. – “Не пучок, – шепчет, – а редиска”. – “Одна штучка? – вздыхаю с облегчением. – Да ничего не стоит – и от щедрот своих протягиваю ей редисину. А самого распирает от гордости: вот я какой добрый!
Ушкандыбала старушка. А я чуть погодя опомнился, в чувство пришел – и до того мне муторно стало! Что же я за человек, если всей щедрости во мне на одну редиску и наберется? Не на две там или три штуки, а всего лишь на одну-единственную!
Сколько ни бывал я в следующие разы на рынке, всё эту бабульку высматривал. “Увижу, – думаю, – сразу целый пучок ей дам”. Только нет... больше она не появлялась.
Рассказчик, не глядя на меня, возится с рюкзаком: стряхивает с него сор, проверяет застежки, подтягивает лямки. Я молчу. А что тут скажешь? Наконец, он бросает на меня быстрый оценивающий взгляд и торопливо досказывает:
– С тех пор и вертится у меня в голове эта мысль. О том, что мы привыкли рассуждать, оценивать: этот человек, дескать, добрый, щедрый, а этот не очень. А почему бы нам доброту и щедрость не измерять точной меркой? Дал нищему полтинник или рубль – настолько и достоинств в тебе. Доброты на полтинник, щедрости на рубль – и не больше. Хотя... глупо это, конечно. Я понимаю. У одного денег куры не клюют, а у другого рубль, который он отдает, может, последний.
Я не заметил, как незнакомец преобразился. Его глаза блестят, он оживленно жестикулирует и даже привстал с места. Ну, прирожденный оратор! Просто Цицерон. Что скрывать: меня не оставили равнодушным его соображения, и я не прочь бы обсудить их, как водится у нас, под рюмочку. Но наша беседа неожиданно прерывается: за ивняком шумно шелестит будто ложащаяся под косой трава, и оттуда, обогнув заросли, появляется моя благоверная – запыхавшаяся, разгорячённая.
– Сидите? Хорошо устроились! А у меня картошка кончилась, – выпаливает она и, подбоченясь, демонстрирует нам пустые ведра.
Опешивший от внезапного натиска мужичонка испуганно хлопает глазами. Я молча салютую ему рукой, подхватываю принесённые женой вёдра и размашисто шагаю к начатому рядку. Дёргаю из земли ботву, оббираю с корней картофелины и бросаю их в не добранное ведёрко. Жена суетится на соседнем рядке.
– Бывай, земляк, – доносится с края огорода.
– Будь здоров – отзываюсь я, не разгибаясь. Жена что-то недовольно ворчит под нос. Что ж, она права: работа прежде всего.

г. Магадан