большой реке – сквозь майскую зелень и голубизну я угадываю грубую фактуру холщового задника.
Караульщикам действует на нервы мое многочасовое напряженное стояние у окна. Позавчера один из них, симпатичный круглолицый парень, долго отгонял меня жестами вглубь комнаты, а когда это не подействовало, вскинул к плечу берданку, что-то сверкнуло, хрустнуло, и сверху, с внешней стороны стекла, посыпались куски отбитой лепнины. На послеобеденной прогулке я подслушал разговор конвоиров: парень был представлен к награде и тут же вывезен из города в неизвестном направлении.
Вообще мне жаль этих бесхитростных людей, по чьей-то недоброй воле оторванных от привычных занятий – бортничества и собирания сладких корешков – и приставленных к нам. Лимонки рвутся в их руках, оставляя калеками. От нечего делать они ставят силки на сусликов вдоль наших тропинок в саду. Нас они воспринимают как некое могущественное зло. Сколько раз, не в силах совладать с природным инстинктом, они валились на колени при нашем приближении. А иногда я вижу в их глазах спрессованную черноземную ненависть. По правилам игры мы должны презирать их, но мои дочери (я уже привык считать дочерьми этих рослых барышень, попеременно жалующихся на боли в боку от солдатского штыка), придерживаются совсем иного мнения. С непосредственностью, присущей только молодости, они заводят с конвоирами разговоры о погоде, о городской жизни, просят покачать в гамаке, угадать кличку собачки. Бедолаги в мятых формах без знаков отличий топчутся с ноги на ногу, сжимая потными лапищами приклады охотничьих карабинов, и лишь когда становится совсем невмоготу, один или другой прикрикнет: “Неча мне тут зубы заговаривать, ступай куда шла, фря эдакая!” – и тут же сам зальется тяжелой бурой краской.
Мне особенно приглянулся рассудительный малый с прекрасными синими глазами и рваным шрамом через всю щеку. Будучи в настроении, он, не стесняясь нашим присутствием, выражается примерно так: “И ничаво в энтих царевнах и нету... Подумаешь, тоже сказочки... Да ежели, к примеру, в ихние наряды наших деушек нарядить, то многие из них станут уж дийствительно прелестны... А энтот (это уже обо мне)... Вовсе какой-то нескладный... Тоже мне, помазанник!”
Дийствительно, соглашаюсь я с рыжекудрым Эпиктетом в рваных обмотках. Иногда мне хочется сказать – нет, закричать во всю глотку: что вам до меня? Что мне до вас? Оставьте меня, а если не можете – так хотя бы избавьте от дурацкого, невыносимо тесного френча и ожидания, сгустившегося в углах!

Свидетели показали мне тайный ход в библиотеку инженера. Она чрезвычайно пестра и разрозненна. Большую часть ее составляют труды восточных гностиков – чтение, на мой вкус, сколь утомительное, столь и бесполезное – но третьего дня я обнаружил любопытнейший экземпляр “Summa horrori” (в русском переводе – “Сто этюдов о страхе”) средневекового схоласта Nicolas’а Secundus’а. Автор на протяжении шестисот с лишним страниц убедительно и не без изящества доказывает, что страх – порождение рассудка, допускающего разделение мира на свое и чужое, на день и ночь. Следовательно, пишет Секундус, чтобы избавиться от страха, надо раз и навсегда

избавиться от рассудка, этого мелочного интригана, вечно подсчитывающего шансы на поражение.
Этюдов в манускрипте на самом деле не 100, а 101, так вот в сто первом, изложенном в форме безукоризненного сонета, появляется образ слабоумной туземной девочки, невредимо бредущей голышом сквозь ощеренный ядовитыми колючками тропический лес.
Я перевожу взгляд на бледного, немощного мальчугана, которого все считают моим сыном. Он безнадежно болен, достаточно малейшего пореза, чтобы он истек светлой кровью, будто наполовину разведенной медицинским спиртом (Боткин говорит, что это королевская болезнь, я опять забыл название). Одетый в офицерский мундирчик, он – маленькая, точная и истончающаяся копия меня самого. Еще до переезда сюда у него отнялись ноги. Каждое утро я выношу его в сад. Он цепляется за меня с паучьей нежностью, и тогда я чувствую некое подобие тепла в своей простреленной груди.

Еще я нашел книгу без обложки и титульного листа. Как следует из сюжета, некто, живя в центре лабиринта, поджидает дорогих гостей. Прочитав последнюю фразу – “Он окружен тем, что сам окружает, и связывает то, чем связан сам” – я понял, что речь идет о Минотавре.
Я – Минотавр, заключенный в лабиринте без дверей под ротозейским присмотром трех десятков Тезеев. Вглядываясь в свое отражение в зеркале – мое наспех подобранное лицо до сих пор остается чужим – я нахожу в выпученных рыжеватых глазах своего двойника что-то покорно-бычье. Я робкий Минотавр, терпеливо ожидающий заклания, и паскудная Ариадна-Комендант пляшет вокруг меня босиком, завернувшись в алое полотнище и разматывая клубки лжи.

Свидетели по-прежнему навещают меня, но я знаю, что скоро нам суждено расстаться. Напоследок они научили меня превращаться в одного из них. Я стремительно уменьшаюсь в размерах, обрастаю чудесной шерсткой никакого цвета, обзавожусь мокрыми розовыми лапками, вертким голым хвостом и подвижным носом, знающим обо всем на свете. Вместе со Свидетелями я исступленно исследую топографию городских подвалов. Теперь мне известно, что все подвалы одинаковы, во дворце ли, скобяной лавке или ночлежке: всюду, перебивая прочие запахи, одинаково остро, сладко и печально пахнет сырой землей.

Нас будят посреди ночи электрическими звонками, сразу вспыхивает свет. Готовясь к переезду, мы приучились спать одетыми, наши вещи давно собраны и упакованы. Третий звонок означает, что мы должны спуститься вниз. В дверях я оборачиваюсь на шорох и замечаю в углу комнаты Свидетеля. Он стоит на задних лапках и помахивает передними, то ли прощается, то ли чистит мордочку.
Вы в опасности, говорит Комендант, войска инсургентов вошли в город, говорит Комендант, вот-вот начнется артобстрел, говорит Комендант. Мы вынуждены временно перевести вас в подвал, пока не будут произведены все необходимые приготовления для вашей скорейшей отправки. Дочери радостно шушукаются за спиной – наверняка море и прелестные полосатые кабинки для купанья – я же, пытаясь усмирить бухающее в горле сердце: неужели-неужели-неуже