Николай ДУШКА

ПРОИГРАННОЕ ВРЕМЯ

– Посмотрите, снег! – удивленно сказал Человек.
– Рано еще, поспи, – посоветовал ему Шура Корсиков.
– Снег, – повторил Человек. – Снег идет.
– Идет, идет, – покивал ему Шура. – Правда, осень еще, рано снегу.
– Посмотрите в окно, – настаивал Человек. Посмотреть туда мы не могли, потому что сидели за шкафом. Он стоял поперек комнаты и отгораживал нас от окна.
– Не мешай, ты же видишь, играют, – попросил Шут.
– Уже три года играете, – не отставал Человек. Тут он не врал. И раньше вроде не грешил против истины.
– А, может, Человек не врет? – спросил Йог Дмитрич.
Всех это рассмешило. Может, и не врет, это его забота. Йог Дмитрич много проигрывал да еще начал смешить всех. Полное его “имя” было Йог Дмитрич Спиноза-Впередсмотрящий. Он сам себя так называл, а мы произносили только половину этой галиматьи. Он не часто говорил глупости и проигрывал не часто, а тут на него нашло. Дмитрич начал выдыхаться. По всему было видно. Он играл еще до нас. Да и мы уже подустали. Сели еще вечерком, а уже светало. Лампочка за шкафом горела, но от стен уже отражался дневной свет – серый. Лица светлели.
– Снег, какой белый! – сказал Человек.
– Он спятил! – высказался Шура.
– У него в глазах рябит, – добавил Шут. – Спросонку всегда в глазах рябит.
– Посмотрите на Человека! – сказал Йог Дмитрич. Все посмотрели на Человека. Он кусал хлеб. Хлеб не откусывался. Человек подставлял кусок ко рту разными сторонами, но все напрасно.
– Ату его! – сказал Шура.
– Кусочек бы сала, – говорил Человек, сглатывая слюну.
– Зачем тебе сало, хлеб-то не кусается?
– Я б им намазал и слизывал.
Всем стало жалко Человека, не собака все-таки, и Шура подсказал:
– Ты его расколи сначала. Черствый хлеб надо есть изнутри.
Человек с нами всегда, сколько помню, он не курит, бедняга, но многому так и не научился, даже главному не научился – хлеб есть.
– Снег уже кончился, – с грустью сказал Человек.
– Он ночью шел, чтоб его никто не видел, – добавил Йог Дмитрич.
– Человеку одному скучно, он и придумал снег.
– От скуки и не такое придумаешь, – сказал Йог Дмитрич.
Он вроде взял себя в руки. Дмитрич до конца никогда не расслаблялся. Он хорошо играет. Об этом известно даже декану, а, может, и ректору. Держись, Йог Дмитрич!
– Вы люди или нет? – спросил Человек.
– Ну а как же, – ответил Шура, – ты же видишь, играем.

– Снег-то на земле лежит, – сказал Человек, – можете высунуться и посмотреть. Это недалеко, вот здесь, за шкафом.
– Ты нас не дурачь, – сказал Шура.
– Он меня сразил этим снегом, – добавил Йог Дмитрич. – Надо ж так заскучать – летом снег придумать.
– Человек скоро всех начнет с толку сбивать. Горе с ним.
Но Человек добил нас. Он исчез ненадолго за шкафом и появился вдруг.
– Вот снег! – сказал он и положил на стол белый комок.
Йог Дмитрич прикоснулся к нему и закатился смехом. Все захохотали. Шура проверил снег.
– Это действительно снег, – подтвердил он. Все проверили снег.
– Давай посмотрим в окно, – предложил кто-то несмело. Мы встали из-за стола, посмотрели в окно, подошли ближе, посмотрели вокруг. Везде был снег. Много-много белого снега. Такого белого снега никто из нас не видел раньше. Он был на домах, на здании нашего факультета, на фонарях, на траве; снегом был покрыт лес вдали, поле – слева, за столовкой, крыша столовки. Одежда на нас побелела, на Человеке одежда тоже побелела, и Йог Дмитрич обнял его:
– Человек, да ты же...
– Не дави, – ответил тот.

Вызов в институт пришел за несколько дней до сентября. Почтальона я встретил в начале улицы.
– Тебе письмо без марки, – попугала она. На конверте – штамп института. Внутри у меня все опрокинулось и взлетело туда, где провода, и выше... где ласточки. Потом опустилось обратно и растеклось внутри, и все вдруг преобразилось: и дорога, по которой ездил на велосипеде со звонком, и заборы, и все, что было вокруг, стало как-то еще ближе и понятней, и вместе с тем все это уже уходило, уже оставалось здесь, и, кто мог подумать, навсегда. Завтра на поезд. Нет, послезавтра. Жалко. Лучше бы завтра...
Вызов долго не приходил.
– Поступал бы куда полегче, – говорила мама. – Да поближе. И нам бы спокойней. Высоко поднимешься – больно падать, – когда она говорила это, мне казалось, что падать придется навзничь. Но когда пришла бумага, все изменилось. Мама заплакала; потом прочитала написанное вслух, останавливаясь на каждом слове, вытирая слезы. Слова – штампы “приглашаетесь”, “вызываетесь”, “при себе иметь” для матери были живыми и для меня – живыми, и для отца, наверное, тоже, потому что он готовился к ужину с

Скачать полный текст в формате RTF