уже заметили собаку. Первые вагоны слышали ее крик. В купе ехали пятеро – отец с рыжей женой и маленьким румяным сыном, молодой немецкий композитор с седыми висками; молодящийся карточный шулер.
Ребенок сидел на нижней полке, грыз леденец и смотрел в окно. Пассажирский никак не двигался с места. Под окном в луже крови лежала перерезанная собака. Ребенок понял, что собака умерла, и просил, чтобы родители еще раз посмотрели туда, но они не хотели. Воробьи клевали пирожок с картошкой. Второй пирожок лежал перед ним на столике. Мальчик уже знал, что надо плакать, но почему-то этого не делал. Он чувствовал себя, как будто только что ревел. Когда сдавило горло, комок лопнул, и слезы полились из глаз, мальчик заплакал по-настоящему. Но незаметно для усталых родителей, которые нахмурившись, сидели около него с полузакрытыми глазами.
Отец украдкой посмотрел на собаку, потом еще раз, еще, еще, с трудом отвел глаза. Немец вздохнул и стал смотреть в окно напротив. Туалет был открыт – мать поднялась с места и пошла мыть виноград. Шулер посматривал на несчастную мохнатую собаку и делал вид, что читает книгу.
Отец покосился на шулера, перевел взгляд на вокзал и заметил еще двух собак, таких же обглоданных и беззащитных, как эта, стал переживать за них, ужасаясь повседневной хрупкости жизни и мрачным картинам своего воображения. Отец смотрел на собак, пока не пришла жена. Кошка хотела перейти через рельсы, но передумала. Наконец, дрожь покатилась по вагонам, пассажирский, наконец, дернул и увез всех прочь от печального места. Громко вздохнула мама мальчика.
Кошка спрыгнула с платформы, осторожно подошла к сараю, села у своего блюдца, долго смотрела как уезжает поезд. Потом стала есть. На станции шел дождь. Собака лежала на месте своей мучительной смерти, в полуметре от пирожка.
Пассажиры молча ели виноград, неслышно выплевывали в кулаки виноградные косточки. Часто ложись спать, но заснул только мальчик. Сели играть в дурака на щелбаны, но погасили свет.
Была ночь, но все равно ужасно хотелось арбуза и дыни. Взять их было негде – их перестали продавать еще в Харькове. Пришлось выпить водки. После водки хотелось спать. После водки можно было все забыть. Шулер хотел все забыть, весь свой бесценный опыт, снова стать Сереженькой и жить сначала.
Родители мальчика лежали на нижних полках, отвернувшись друг от друга, пытались заснуть, проверяя свою жизнь смертью, например, этой собаки, пытаясь выгнать воробьев из своей головы, эту пустоту, проклятую свою вину, тоску, несправедливость, жалость, скорбь. Жалость. Куда девать эту жалость? Да и запаса сострадания на несколько жизней хватит. Похожий на финна немец, свернулся калачиком на нижней полке и заснул. Почти также раздавили собаку в Бремене, год назад. Он уже привык, несчастные животные.

ЛАВРОВАЯ АЛЛЕЯ

В двенадцать часов ночи они повернули на бульвар. До дома оставалось минут пятнадцать быстрой ходьбы. Часы за рекой показывали 0 часов 00 минут, и от этого тоже было страшно. Парень нес зеркало в тонкой бронзовой раме, а девушка – две коробки дорогого мыла. Сумку, в которой прекрасно помещались все эти вещи, сперли, когда им приспичило уложить их получше.

Они долго провозились с веревками, стягивая разорвавшиеся коробки, долго искали платок, чтобы веревки не резали руки. Из-за мыла и веревок опоздали на электричку. Денег на машину не было, а за мыло никто не хотел ехать. Девушка тихо ругалась и чуть не плакала. Парень шел молча. Он слушал музыку.
Наступил последний день, когда еще можно легким путем поправить дела и взять полсотни венгерских колготок. Для этого нужно было притащить все к нему, а утром получить деньги за печенье, продать полкоробки щадящего кожу бледно-розового мыла, а если повезет, то и зеркало с алмазной нарезкой.
– Сними наушники, – попросила девушка.
Он остановился и выключил плейер.
– Тебе очень идет эта куртка с капюшоном, всегда так ходи, – сказала девушка.
– Если бы мне не шла эта куртка, я бы застрелился, – сказал он, – это все, что у меня сейчас есть.
– Очень темно здесь, – сказала девушка. – Как ты здесь ходишь?
– Зато это кратчайшая дорога, когда нет электрички. Ты хочешь говорить об этом? Нет? Можно я включу музыку?
Девушка закивала головой, хотя была не прочь поговорить о чем угодно.
Осиновая аллея выглядела неприветливо. Из степи дул ветер. Ветер был сильным – девушке пришлось остановиться и собрать волосы в пучок, чтобы не поправлять прическу каждую секунду. Ветер раскачивал лавровые кусты. Они шатались в темноте, похожие друг на друга. Будто страшные бабки в длинных халатах рвут черные лавровые листья, боясь, что их заметят. Она поставила коробки и стала жадно рвать лавровые листья, как те бабки. Он прислонил зеркало к дереву и тоже стал рвать листья, зачем-то соревнуясь с девушкой.
– Я сильный человек, – вдруг сказал парень и посмотрел в зеркало.
Девчонка вздохнула, раздумывая – сейчас повиснуть и него на шее, или подождать. Парень покраснел, он не хотел говорить это вслух, ненужной ему малознакомой девчонке, это вырвалось из него – надо было что-то делать.
Он выбросил свои лавровые листья, поднял зеркало и приказал девчонке идти дальше. Парень боялся разбить зеркало, потому что это страшная примета. Поэтому парень нес зеркало сам, чтобы быть уверенным, что ничего не случится. Девушка тащила коробки с мылом. Веревки сквозь платок резали ей руки.
Зеркало было в два раза легче коробок, которые несла девушка. Впрочем, она понимала, что парень знает, что делает, и поэтому молча шла за ним по вымершей аллее. “Людей нет – значит – ничего опасного не случится”, – подумала девушка. Парень слушал музыку, нес зеркало и думал о том, как хорошо бы продать это зеркало прямо здесь, по дороге домой, на длинной пустой и безлюдной аллее, сейчас враге номер один. Он считал шаги, деньги в кармане куртки и время до дома. Руки все еще пахли лавровыми листьями, и это было единственное, что не хотелось изменить.

г.Москва