рочном калейдоскопе закрутилось перед глазами. Остолбеневшие от испуганного изумления-недоумения фигуры начальственных официантов. Вскочившая туша генерала, будто ему под зад кипятку плеснули. Заверещавшая мартовской кошкой супружница генерала. Крысиное метание – в любую щель бы! – генеральского сыночка, имеющего восьмилетний срок чуть ли не за изнасилование с “мокрухой” впридачу. Разнобойно-разбойный звон и хруст застольной сервировки. И – в центре картины – Ленька. Обезумевше-яростно отплясывающий на кроваво-бело-снежной скатертной мешанине и выкрикивающий сквозь захлебную истерику одно и то же:
– Гады! Сволочи! Гады! Сволочи!
В кольцевой толпе заключенных зловеще ворохнулся недвусмысленный ропот-гул... Так начинается на “святой Руси” – и не только гулаговской – те “бессмысленные и беспощадные”, страшные по своим непредсказуемым последствиям, любые мятежи и бунты...
Но – Бог миловал. Обошлось, по зэковской поговорке, без последствий. А ведь и за меньшие проступки упекали людей на немыслимые довесочные сроки (а это значит, без права на помилование и на любую амнистию). Может быть, именно потому, что бунта не случилось, а может, само “оттепельно-закатно-лысое” времечко ворожило Ленькиному фарту. Странное по-своему и по-своему веселенькое времечко была эта эпоха “лысой демократии”. При всех ее прискорбных издержках и несообразностях...
Через пару месяцев проводили мы Леньку на свободу, уверенные что навсегда провожаем. Так оно, получается, и вышло. Так – да не так...
Где-то через года два, уже на другой лагточке, догнала, как водится у смертных, невероятная весть: Баламут приказал долго жить.
Опять же – он, нелепейший случай. Ремонтировал Ленька в автобазе, где устроился на работу, грузовик. Задний мост грузовика ремонтировал, под которым и лежал в раскоряку. Вдруг боковым зрением усек безнадзорного карапуза лет шести-семи, выскочившего из-за штабеля списанных покрышек. И тут же вторым глазом узрел урчащий задним ходом самосвал – прямо на пацанчика урчащий. Ну и выстрелился Ленька собой, распластавшись в своем последнем бесстраховочном полете-броске. И успел-таки отшвырнуть в сторону от наезжающих колес самосвала. А сам не успел отскочить: задергался с раздавленным черепком. И замер. Навсегда...
Больше ничего о нем не знаю. Как не знаю, где могила его. Да и есть ли она вообще...
Он не кончил и пяти классов вольной казарменно-социалистической школы. И конечно, ни при какой погоде не читал ни об Икаре с Дедалом, ни о прочих Гераклах и Прометеях...

г. Новомосковск

Наталья МУРЗИНА

* * *

В кромешности потушенного света –
я знаю – мне опасно оставаться,
протянешь руку, шевельнёшь губами –
бабай скакнёт! Скорей, скорей на кухню!
Сестра длинноволосая. Как крепость.
Готовит неприступные уроки.
Расплывшиеся по тетради буквы
я медленно распробовать пытаюсь.
И вот они послушны, оживают
тропическим названием “Ал-геб-ра”,
растением волшебным. Но об этом
спросить сестру мне духу не хватает.
У бабушки гребёнка костяная
и сарафан, впитавший запах кухни.
Стремительные спицы, будто птицы,
вьют гнёздышко пуховое, ручное.
Я знаю, как. Меня уже учили
перебирать запутанные петли.
Отколупну кусочек штукатурки
за печкой, где меня никто не видит.
Получится горяченькая ямка.
В печном нутре гневливый зверь бушует.
Пахучие песочники томятся,
мы с мамой их в духовке заточили
на противне, посыпанном мукою.
(Он не противный, просто очень чёрный).
Из погреба сейчас достанут к чаю
тягучего клубничного варенья.
А за окном надсадный рык овчарки,
рёв трактора. На сваленных берёзах
везут зарод, зародище, громаду,
присыпанную снегом гору сена,
колючего, душистого, сухого.
Я завтра на него тайком залезу.
Отец кричит о чём-то с мужиками,
перекричать старается овчарку...
Оранжевые тракторные фары
прошили двор насквозь, до огорода...

* * *

Бабье лето к исходу. Полынный,
Нынче воздух дымами провис.
Но уже перехвачен ангиной
Каждый сброшенный тополем лист.
Скоро сбросит их под ноги, скоро
Распластает их, чтобы опять
Этот пёстрый, податливый ворох
На ладони ветров поддевать.
Скоро всё октябрём занедужит.
Неухоженный дворик готов
Наступить в долговязую лужу
Отражением зыбким домов.
Занедужит вокруг, занеможет
От простуд, как от судной молвы...
И забвенье проступит на коже
Потускневшей до срока травы.
Или в окна ворвётся с разбега
Сквозняком дуновенье беды.
Или лапа внезапного снега
Маховые прочертит следы.

г.Кемерово