Мыши струятся с крыш и голов, скребутся и топчут внутри коробов, рваные звуки их превращаются в ещё один день в массобойке знаемого и подозримого. Размечтался я, как развинтился, сахалинскими крабиками, новосибирскими равнинами, московскими. Катакомбами приобщения, взаимосочетания войны. Никому не страшные и не нужные, множим одиночество, рассчитывая умножить взаимопритяжение.
Изойдёт чёрной жижей земля, выдохнет. Пропотеет ценными породами, задрожит скоростью и мощностями, всё отдаст, что так долго просили. Залюбит, затискает, закормит, запоит, затоскует, задумается, замрёт на остатки праздничного стола. Косоротые улыбки, все печали о неначале, глубости чужих самоответов, чё к чему!
...Тает и вспыхивает свет, дневное освещение с натужным стрекотом листает по глазам. Кисловатый вкус на губах, воды бы. Нелётная голова, глыбоокааа.
Можно не искать продолжений настоящего. Просто лежать в теплой, сухой глине постели или поддерживать рукою голову, смотреть в окно маршрутного такси. Вот и докопались, наконец, до желаемой истины, что всё обычно, заурядно, серенько и блекленько: “Ничего особенного нет в природе!” Нет в химии, физике, истории, психологии и т.д. и т.п., маразматирующих гениях эпохи, в кровавых соитиях войн, марсианских лучах, маньяках-некрофилах из искусства и реальности.
Кома продолжается, люди улыбаются. Нет никому дела, одно тупое, беспросветное ожидание. Или скачки до усрачки, до поноса и кровавого невроза. Совместное проживание на выживание. Сон о перемывании костей, как о части обряда инициации. О предательстве и забвении, как о билете в райские кущи. Маршруты не меняются.
Люди на корточках на уровне лица. Сложившие крылья за спины грачи и офицеры. Памятник с протянутой рукой, дом культуры со сломанным хоккеем, с вечно воруемой шайбой. Первомай, каша, шары, салюты, форма, порох, детство с дубиной. Рассеянно вспоминаю грустных кошек, солнечные погосты, лошадей и самолёты. В перечислении всего, как в зубрёжке, чувствуя за собой обязанность ничего не забыть, за всех, про всё спросить, – не до понимания. Что, что я ещё забыл? Я уже говорил о предательстве? По-моему, говорил. Говорил ли я о радости? Говорил. Что, что, я ещё забыл? О детстве, родных, о прочем, о любимом цвете, о любимой песне? О любимой моей.
Хватит вам, мне. Детства, родных, любимого цвета, радости, предательства, чужих шариков, грустных кошек, чахлых, лошадей и самолётов, грибов и военкоматов, золотой и не очень молодёжи, страсти. Старости, ожидания жилищных условий, общежитий, соответствующих санитарным нормам, Дориультра-Марин, полового бешенства, травли недотыкомками, животных рефлексов, церквей и мечетей, всех притч, мощностей, подкрышек, ненужной обороны, своевременной смерти, гугнявых “я дебиа гбюбдю”. Где силаев, копеев, демьянов мозг – отход Заёмова, Глотаева. Свища на роже, клеща под кожей всего перечисленного, вместе со всеми ссылками. Что, что я ещё забыл?
Свет погас. Свет исчез. Растворился в облаках и тучах. Загнутые иглы понесли в черепов тигли, металл тягучий и пахучий, словно мёд. И начались чудесные превращения, и закончились чудесные превращения, вернулись и не нашли ничего своего на том месте, где

ждало предполагаемое будущее. Сняли рубашки, постирались, отфыркались, как после бани. Чуть-чуть не угорели! А что случилось? Ничего своего.
Ещё чуть-чуть, и всё станет ясно и просто как никогда.
Вот и жди, деда, пока падёт капля...
Жди первых цветов по весне, на которых раньше недоставало времени.
Ты бы мне рассказал обо всём, пока можешь, пока есть, кому слушать. Дожди и сны режут меня на полоски, несут на священные места. На ветру, на камнях, кривое ломаное дерево несёт, лопается, валится, горит подо мной, взопрело в коня, пыль, каменья, кусты, треск. Небо и земля прогоняют меня между собой. Вот выскакиваю обмылком вперёд. Убиваюсь о скалы, увязаю в болота, застреваю в шаражнике, повисаю на ветках, расклёвываюсь птицами, обгладываюсь зверьём, скрываюсь в быльё, корнями стираюсь. И топотом гулким выбиваю облачка пыли в безветрии на дороге изнутри.
Вот и она, бездонная ширь раскрывающихся небес, облаков, нами свалянных в кучи, как пуху июньского, подожжены, дымят, побеждены. Но рвется из глотки, как сотня подвалов, прелых земель, застоявшейся, вязкой воды. Так теперь называется она. Невозможно обознаться, ма-маня-няма, аня, мама-яма грядёт! Не избежать того, чем ты являешься.
А раз так, то вскроется лес красот и чудес! Раз так, тайны растаят. Движение ледника перейдёт в течение рек, гладь озёр, отстой болот. Будут новые сны и дали. Малиновые небеса, зарёванные, дождевые, разжалованные покойники, сонно улыбающиеся неизвестно чему, живые, зловеще рыскающие с кольями и цепами, словно отработанные зомби. По надвигающимся холмам, в тёмно-зелёном лесе.
Всё, что будет, то через силу, дрожат колени, а перед глазами красочные фейерверки спадают, спадают, спадают. Черное, красное чередует, желтое, серое чередует, серое, душное предваряет, душное голову в тень относит, душное графикой пишет рентгены. Два года добровольного рабства, муженственный профиль: “Я нужен России!”
Гнёт отсутствия... Но улыбки остались. Убийцы почти, прошли мимо. Тепло до утра продержалось. А утром был снег, выло серое небо. Наутро стал дебил... Никому не помощник, как без рук, головы и ног. Такой окурок.
А когда кончился снег, показалось, что всё уже далеко позади, а всем, кто остался в прошлом, хорошо и уютно. Не зная разочарований боли и страха, в местах с хорошей погодой и небывалыми по красоте и чистоте ландшафтами. Где всё пропитано, словно торты коньяком, благодарностью и уважением. Они всё ещё продолжают тяпать и полоть, хлопотать о нашем с вами благе. Мы же, просыпаясь, поминутно закашливаемся от пыли, когда душной и липкой, а когда родной, как старые детские сапожки, напитанной прошлым, превращённой в естественный его покров во времени.
Всё, что быстрее – огонь, всего, что тише. Прочее – тлен.

г.Красноярск