Людмила ГАРКАВАЯ

СПОКОЙСТВИЕ ПОЗЫ

* * *

Ночь меня оставила в покое
и взялась ласкать взамен стиха
чуть шероховатые обои
маленькой ладошкой ночника.
Как она обиделась, малышка!
Для неё словесный огород,
что младенцу сладкая пустышка...
И младенец вскорости умрёт.
Что мои обиды и обманы
на примере будничных смертей?..
Зарифмованной небесной манной
накормлю её... Да, лицедей!
Множество сестёр твоих, положим,
я легко пустила на убой...
Ночь моя, ты знаешь, что я тоже
так уйду... И жаль, что не с тобой.

* * *

Так минус превращают в плюс:
который день ни зги не вижу,
но с каждым днём всё проще, выше
и всё спокойней становлюсь.
На страже будущих потерь,
назад я численник листаю,
в часах песчинки сбились в стаю
и вверх летят... Я там теперь.
Там пахнет мёдом, дождь идёт,
который простудил... простудит?..
Но там со мной того не будет,
что снова здесь произойдёт.

Портрет женщины
в красном с кошкой
и увядшими розами

Никто не сумеет нарушить спокойствия позы:
игривая Мурка застыла, как будто больна,
бессильно повесили головы алые розы,
тяжёлая складка портьеры темно зелена,

недвижно лежит завиток на плече оголённом,
прозрачна рука на пушистой кошачьей спине,
глаза загостились навеки в краю отдалённом,
в чужой и пустынной, неведомой людям стране.

Прекрасна печаль, посетившая молодость рано!
На пристальный взгляд не ответит, юна и стара,
в ней нет суеты, это ангел,
                                               осмысливший странно
вопрос благодарности злу и прощенье добра.

Печали отпив беспричинной смертельную дозу,
останься в живых навсегда в глубине полотна!
Никто не сумеет нарушить спокойствия позы.
Никчёмны слова, всё равно их не слышит она.

Натюрморт

В тусклом золоте багета
свет во множестве зеркал,
блики скользкого паркета,
стол, на скатерти бокал.
В нём горит зелёный пламень,
два глотка – бальзам и яд.
Здесь несбыточным желаньем
созерцающих поят.

Деревенские зимы

В мозаике лоскутков кошкой мурлычет тишь.
Заснежены скаты пологих крыш
кудрявее облаков. Берёзовая печаль
ровно гудит в печи.
Поёт на плите, закипев почти,
душистый на травах чай.
Нетоптанная скрипит
тропка: изрядно сед,
проведать соседку идёт сосед,
поэтому чай кипит.

* * *

Ах, не цвели нам пышные сирени,
не полоскали кудри на ветру...
Уже по баночкам последнее варенье
расфасовали. В баночки икру
уж отметали, отмечтав на грядках,
бесхвостые горбуши кабачков.
Заголосили школы меж звонков,
и осень поощрила беспорядки:
холодными руками поискала
отметины печальные чела...
Нашла-нашла! Ещё подрисовала.
Точнее паутинного лекала
летящая морщинка пролегла.

Потом зима. Метельный этот праздник.
И есть ли злее месяц, чем февраль?
Он не апрель (с рогаткой безобразник),
красноречивый циник он и враль:
звенит капелью солнечными днями,
а ночью лакирует гололёд...
Он и вслепую запросто убьёт,
и грязными прикроет простынями.
Возможностью рождения второго
(вот аргумент, которым вертит бес!)
вытаивает мусор из сугроба:
реальное непостоянство крова
мечтам мифологических небес.

И даже вживе, здесь, на перекрёстки
опаздываем эрой, веком, днём...
Живём. Живём... Разбрасываем блёстки
ума, удачи... А потом умрём.
Имели место мы – местоименья,
и наша жизнь... вдруг тенью от крыла
глагол в прошедшем времени: была,
чтоб существительное стало тенью.
Утонет всё в реке забвенья, Лете,
февральский день и мутный этот стих...
Никто из нас привычно не заметит,
когда наступит час, и на рассвете
распустятся сирени для других.

г.Барнаул