не надо больше никаких писем? Почему? Потому что этого не хотят его дочери. Но ведь он взрослый человек, у дочерей своя жизнь, почему они должны диктовать ему, как жить...
Что же делать, как поступить лучше? Господи, умеет же она нагрузить себя чужими бедами, проблемами! Тогда, в больнице, проехала бы мимо и теперь не думала, как выйти из этого положения, не горело бы лицо от обиды и унижения.
Но так случилось. Когда он поступил в больницу, казалось, что ему уже не подняться: были парализованы ноги, говорил с трудом несколько бессвязных слов. Но, ко всеобщему удивлению, через некоторое время начал подниматься и даже, держась за спинку кровати, делал несколько неуверенных шагов. Но речь не возвращалась.
Нянечки рассказывали, что он ни с кем не общался, злился, когда к нему кто-то заходил, лежал целыми днями, уставившись в потолок, отказывался принимать лекарства.
Речь может не восстановиться, сказали ему врачи. Речь! Не восстановится! Никогда! Он, учитель истории, солист народного хора, гремевшего по всему краю, не сможет больше произнести ни слова! Зачем тогда жить? С каждым днем он становился всё угрюмее, сердито мычал что-то на сестер и санитарок.
Однажды Тамара Васильевна сидела во дворе больницы. Окно первого этажа было раскрыто, и вдруг она услышала сдавленные рыдания, которые постепенно перешли в какое-то жалобное щенячье поскуливание. Она спросила пробегавшую нянечку, кто лежит в этой палате. “Безнадежный”, – мимоходом обронила нянечка, и Тамаре Васильевне стало страшно. Неужели так может плакать взрослый мужчина, пусть и больной. Неизлечимо больной, подумала она. Как же так, почему судьба так несправедлива к людям. Сколько всяких негодяев, преступников живёт и здравствует, а такие люди, нужные близким, друзьям, стране, – страдают и мучаются... “На всё воля Божья”, – пришли откуда-то слова, слышанные, может быть, в детстве. Ей было невыразимо жаль этого человека. После некоторого колебания она решилась поговорить с ним, помочь, может быть, в чем-то. Он принял её враждебно, но она, стараясь не обращать на это внимание, весело щебетала что-то о погоде, о том, что они, оказывается, земляки – она

4.

случайно узнала, – о книге, которую только что прочитала. Мало-помалу он привык к её визитам и даже иногда улыбался одними глазами. Она заметила, что никто не навещает его, он был из глухого таёжного района, добираться далеко. Она подкармливала его чем-нибудь вкусненьким, и он, к её удивлению, не отказывался.
Потом случился второй удар. Он беспомощно лежал на постели, в глазах метался дикий страх, при виде её он закрывал глаза, не в силах отвернуться. Она уговаривала его поесть, но он только мычал в ответ, а потом перестал и мычать, лежал, словно манекен, лишь левая рука слабо шевелилась. Нянечки заставляли его шевелить пальцами, вкладывали ложку, чтобы сам ел...
В один из дней, когда больные отдыхали после обеда, медсестер тоже не было видно, Тамара Васильевна почувствовала какую-то тревогу. Совершенно бессознательно она направилась к его палате. Двое больных,

лежащих вместе с ним, спали. Спал и он. Кожа его была бледной, даже серой, ей показалось, что он не дышит. Она наклонилась над ним и вдруг увидела на одеяле рассыпанные таблетки разного цвета. Она всё поняла, стала трясти его – он не реагировал. На её крик прибежали сестры, врач, стали ему делать уколы, притащили капельницу – он не приходил в сознание. Его увезли в реанимацию. В реанимации он пришел в себя. Ещё бы чуть, сказала по секрету нянечка, и спасать было бы некого.

Скоро придет муж, надо что-то приготовить. Она стала хлопотать на кухне, а мысли сами по себе возвращались к тем дням.
Она выписалась, уехала домой, а через какое-то время получила от Евгения Петровича письмо, написанное неровным почерком. Он писал, что почти здоров, ходит, что вспоминает её, вспоминает их “разговоры”, что благодарен ей. Она ответила, что благодарить не за что, что она тоже иногда думает о нем – как у него всё сложилось после болезни. Она послала ему книги, о которых они говорили там, в больнице. И завязалась переписка... Потом в его письмах стали появляться пугающие её строки А теперь вот пришло письмо от его дочерей. Ну, всё, решила она, пора заканчиваь. Отошлет ему обещанный томик Каролины Павловой – и прощайте, Евгений Петрович.

Она отправила книжечку с короткой сопроводительной запиской, и скоро опять получила письмо от дочери, в котором та называла её подлой, бессовестной хищницей. Ведь они по-хорошему просили её. Тамара Васильевна порвала письмо и больше на его письма не отвечала, а потом они перестали приходить.

5.

Дочь Евгения Петровича, Лена, после смерти отца решила поехать в город, посмотреть на женщину, с которой его что-то связывало. Она хотела понять: что, чем покорила его незнакомая женщина; высказать ей слова упрека за вмешательство в их семью, сказать, что её письма делали из отца глупого мальчишку, и что до последней минуты он ждал этих писем. Она скажет ей, что вот такие хищницы разрушают семьи, лишают детей отцов; что это опасные особы, и с ними надо бороться, как с заразными болезнями. Отец с матерью прожили долгую жизнь, были вполне счастливы, пока не встретилась ему на пути такая вот вертихвостка. Мать, мудрая женщина, старалась не обращать на это внимание, а может, и ничего не подозревала, не видела ничего плохого в их переписке. Мать – святая! Но они-то понимают, что и как на самом деле... Лена сама не знала, почему это для неё так важно. Ведь теперь это не имеет никакого значения. Но что-то тянуло её, не давало покоя, и она решилась.
Лена постучала в обитую коричневым дерматином дверь. “Входите”, – раздался певучий голос. – Дверь не заперта”. Лена вошла... и все заготовленные слова застряли у неё в горле.
В инвалидной коляске сидела седая женщина с большими выразительными глазами.
Она приветливо улыбалась и ждала, что скажет гостья.
– Мне нужна Тамара Васильевна.
– Это я.