Виталий ДИКСОН

ДВЕСТИ ЛЕТ В ОДНОМ ЭКИПАЖЕ

Сёстрам-иркутянкам Вере и Галине, урождённым Воронцовым-Вельяминовым, внучкам Александра Сергеевича Пушкина в шестом поколении.

Звонки кромсали на кусочки пространство и время...
Звонки рассыпали сон – бисером перед свиньями...
Звонки вдребезги раскалывали голову... Да за что мне такая мука мученическая, господи? Дай же выспаться, наконец...
– Слушаю...
– Это я! Немедленно приезжайте, сударь! Намечается грандиозная дуэль!
– Простите... А это кто говорит?
– Это я говорю! Александр Сергеевич!
– Какой Александр Сергеевич?
– Пушкин! – рявкнула трубка. И засмеялась. И состоялся такой знакомый лирическо-холерический хохоток, в коем буква “о” устремлялась наперегонки да вдогоняшки, точно пузырьки шампанского в бокале.
– Не понял...
– Скоро поймете. Хватайте экипаж – и ко мне. Ждём-с!
И рассыпались горохом короткие звонки-многоточия...
“Боже ты мой, опять он нарывается! Сколько же можно? Ну, уж нет! На этот раз – никаких дуэлей!”
Цилиндр, перчатки, трость, широкая николаевская шинель с пелериною до пояса, с застёжками в виде двух бронзовых львов...
– Эй, извощик!
Мигом подскочил. Брови бобровые. Борода луком и водкой пропахла. Коляска лёгкая под игривым названием “эгоистка”.
– Тута мы! Кудой прикажете, барин?
– Не твоё дело. Гони, братец, прямо!
В самом деле, не станешь же объяснять ваньке на облучке длинно и тоскливо, куда мне так срочно приспичило? Мне бы самому, дай бог, не перепутать... От площади графа Сперанского по Амурской до Большой Арнаутской... стоп! Большая Арнаутская не здесь, Большая Арнаутская в Одессе, а в этом городе – просто Большая улица, главная, то есть... так вот, значит, по Большой, свернуть на Шестую Солдатскую, пересечь Арсенальскую, дальше мимо Хлебного базара... упрёшься в Иерусалимское кладбище, но нам туда не надо, извощик, нам надо дальше, по Первой Иерусалимской – гони прямо, братец, не промахнёмся...
– Четвертак-с, барин! Овёс-то нонче тово-с... кусается...
Тычок тростью в спину обозначил: пошёл, чего торговаться-то? Двадцать пять копеек серебром – чего ж тут непонятного? Всё, небось, понимаем, и про овёс, и про то, что тебе, братец, тужись не тужись, а изволь выложить в казну налог с извоза в два рубля с полтиною за полугодие... Серебряный четвертак, в сущности, что за цена за мой выезд? Так себе. В публике говорят, такой гонорар Александр Сергеевич получает от издателя Смирдина за одну строчку. “Я помню чудное мгновенье” – четвертак-с! За ним – следующий... Невелика цена.
Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко... Октябрь уж наступил, уж... Довольно скучная пора, стоял ноябрь уж у двора... Да, уж! Наступил на уж, не говори, что не дюж... Оглянуться не успел, как осень осенила. Извощики переменили белые свои холстяные балахоны и чёрные шляпы с жёлтой перевязью на демисезонные кафтаны и шапки с жёлтым суконным верхом, с чёрной овчинной опушкою, одни лишь шерстяные кушаки остались неизменными, зимой и летом одним цветом, жёлтым, во исполнение письменного распоряжения градоначальника частным извощикам.

Рысачок в полуямской дуговой запряжке добрый, рысистый, быстро домчим, однако.
Белый, посеребренный, значит, поддужный колокольчик вздрогнул, и отозвались ему в лад согласным звоном железные бубенцы на шейном аркане... С богом!

С утра садимся мы в телегу:
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошёл, .........!

На рифмованный пушкинский матюжок, пущенный в спину громогласно, извощик даже не оглянулся. Воспитанный извощик, ко всему привычный, не только к прозе.
Да, так, значит, поединок. Александра Сергеевича отодвинуть вряд ли получится, замирение куда более чем сомнительно, и уж тогда мой вызов настанет, на четверную дуэль, когда к барьеру с лепажами выйдут секунданты.
А что же неконченые дела? А – долги отдать? А рассчитаться кой с кем даже не деньгами, но публичной пощёчиной? Случись, что не вернусь, – кто за меня плату решит? И его высокоблагородие, коллежский советник, цензор Григорий Николаевич Козодавлев так и останется, подлец, чинно начальствовать и продолжать жилы тянуть из каждого, кто отважился хоть строку написать? Ах, не бывать тому, чтобы я, потомственный дворянин и отставной армейский полковник, спустил с рук Козодавлеву учинённое хамство! Этакое дело – спустить с рук? Невозможно. Хамство, ежели оно вдохновенное, как у Козодавлева, это не рукопись, которую и в картёжный банк не грешно спустить. “Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись...” Да-с! Что и проделывал Александр Сергеевич в Москве. В штосс играл, с Загряжским, картёжником славным. В пух и прах разорился – и сделал ставкою только что оконченную главу из “Онегина”, деньги за неё были обещаны издателем немалые, двадцать пять рублей ассигнациями за строчку...
Вот, направо, и торчит дом его высокоблагородия... Да уж мимо, мимо... Время торопит, не ждёт.
Козодавлев начинал карьеру департаментским чиновником низшего, четырнадцатого класса, коллежским регистратишкой, что в военных чинах равнозначно прапорщику. В столоначальники вышел. А уж оттудова его пожаловали цензорской должностью, определив по Министерству просвещения.
В юности худосочный, нынче Григорий Николаевич навёрстывает упущенное и слывёт большим обжорою. Кажется, что сей съедобный талант и есть наипервейшим и наиделикатнейшим, en don patriotique (как дар патриота), свойством его натуры.
Близкие знакомцы так и говорят: – А пойдемте-ка поглядим, как Григорий Николаевич пищу кушают!
Второе очевидное свойство вот какое: родителей покойных почитает безмерно и поминает часто. Выпьет часом чарку-другую, закусит печально и торжественно рыбным пирогом или холодным заливным и тут же слезу с воспоминаний мизинцем смахивает.
– Как маменька умоляли, как папенька наказывали: устремляйся, мол, Гришенька, от терниев к звёздам! – так и живу-с, господа. Стараюсь, служу, – говорит Григорий

Скачать полный текст в формате RTF