Татьяна ШУМИЛОВА
ВОЗРАЩЕНИЕ
(о прозе Анатолия Тоболяка)
Самым трудным, что было в жизни,
была сама жизнь – подождите, вот умру,
и тогда уж буду жить.
Юрий Олеша
Вопрос: какого же рожна
я ухожу в иное поле?
Анатолий Тоболяк
Часть первая. “Нет пророка в своем отечестве”.
Жизненный путь Анатолия Тоболяка завершен. Он ушел из жизни
16 октября 2001 года в одном из пансионатов под городом Хайфа, что в Израиле.
Ему только-только исполнилось 65 лет. В канун его юбилея в музее книги
А.П.Чехова “Остров Сахалин” собрались друзья, коллеги, поклонники, литературоведы:
тепло вспоминали Анатолия Самуиловича, говорили о его замечательном характере,
душевной открытости, умении дружить, рассказывали курьезные истории из
его жизни. Встречу сняли на видеопленку, для того чтобы передать Тоболяку.
Но писатель не увидел видеофильма. Умер. Умер на далекой израильской земле,
хотя большая часть его жизни и творчества связана с Сахалином, который
он нежно и преданно любил. Прощаясь с друзьями, он трогательно писал:
“Мне этот остров домом стал. // Я не нанес ему урона.// Его построчно
прочитал// И вот коленопреклоненно// Молюсь, чтоб жил и процветал”. Сахалин
стал колыбелью его творчества, отдохновением его душе, здесь он оставил
преданных друзей, товарищей по писательскому цеху, свои книги, наконец.
Тоболяк к моменту отъезда с Сахалина был автором не просто большого количества
повестей, пьес, романов, он был автором повести “Папа уехал”, романа “Невозможно
остановиться”, повестей “Некто К” и “Денежная история”. Возьмем на себя
смелость сказать, что это лучшее из созданного им. Эти произведения позволяют
говорить о Тоболяке как о крупном художнике, который улавливал самое важное
в движении времени и в движении литературы. Он “живописал жизнь” в сплетении
неразрешимых противоречий, конфликтов, драматических судеб. Стиль его,
вобрав в себя характерные черты поэтики сначала модернистов 20-х годов,
а затем постмодернистов второй половины ХХ века, оставался оригинальным,
отвечая его индивидуальности. Он никогда не следовал конъюнктуре, но всегда
очень точно улавливал требования современности, касалось ли это содержания
произведения, или его формы. Романом “Невозможно остановиться” (1994 год)
Тоболяк завершил очередной этап художественных поисков. Он созрел для
широкой известности, для серьезных оценок его творчества. А его книги
залеживались на полках магазинов, романы вызывали недоумение у большинства
простых читателей.
Тоболяк был фигурой нестандартной, курьезной, и это заслоняло для читающей
публики его творчество. Южно-Сахалинск – город маленький. Горожане знали,
что Тоболяк может носить ботинки с разными шнурками, заполночь прийти
в гости, что он всегда и всем должен. На “тусовках” местной интеллигенции
мелькала его нетрезвая, хотя и обворожительная, улыбка. О нем в лучшем
случае добродушно сплетничали. А он был очень требовательным к себе художником.
Он работал всерьез, “на полную катушку”. Все же ос
тальное для него – “расслабуха” после титанического напряжения
душевных и творческих сил. Не случайно в романе “Невозможно остановиться”
основным мотивом является мотив писательского труда. Тоболяк хотел, чтобы
за иронией, дурашливостью, “шизоидностью” текста читатель увидел “одухотворенное
лицо автора” и поверил ему. Обратимся к одному из эпизодов романа, в котором
герой, писатель Теодоров, изображен в процессе работы. “Рассеянно, растроганно
улыбаясь, я захожу в телефонную будку. Звоню Илюше. – Здравствуй, – говорю,
– это я. – Юраша! – Привет! Голос у тебя бодрый. Ожил? – Можно сказать
и так. Я вот чего звоню. Я, наверно, до конца недели на люди не появлюсь.
Вы там не подумайте, что я отдал концы. Не создавайте похоронную комиссию,
ладно? – Та-ак! Ясно, – смеется он. Творческий запой или та самая девица?
– Запой. – Рад за тебя... – Погружаюсь, следовательно, в очередной запой.
Такой запой (сообщаю для любознательных) происходит поэтапно. Вернее,
последовательно, по нарастающей, как и подлинные загулы. Суток двое требуется
мне, по меньшей мере, чтобы освоить кухонный стол, заново привыкнуть к
нему, как к родному, довериться ему и полюбить. Но это не простое время.
Я перечитываю готовый роман (третий машинописный экземпляр). Переселяюсь
в северные студеные края. Давней, нетленной молодостью, мной же воссозданной,
веет с первых страниц, и Теодоров самодовольно ухмыляется: что ж, не хреново!
Но тут же хмурюсь и раздражаюсь: а это что за мутотня такая? Как это я
проглядел эту беспомощную, рахитичную главку, не почуял ее ущербность?
Вон ее! Крест накрест ее! – ярюсь я, нещадно черкая, хоть и осознаю, что
своими руками уничтожаю двести, а то и триста рублей. Зато как пробудилось
сразу действие, как задвигались, оживая, герои и геройчики! И вот это
тоже надо убрать, – вхожу я во вкус правки, – и вот этот глубокомысленный
пассаж надо вырезать, как бесполезный аппендикс! Свирепствую, одним словом.
Уродую чистую, такую красивенькую машинопись. Но не жаль, нет. Мы, товарищ
читатель, беспокоимся, чтобы вы не захандрили над нашим произведением,
не впали, чего доброго, в летаргический сон. Этого мы с Теодоровым не
переживем. А потому свирепствуем (здесь и далее выделено мной – Т.Ш.),
пусть с опозданием, пусть это грозит перепечаткой, а значит, и материальными
издержками... Новый облик сочинения, не столь благостный, оправдывает
все... Наконец, наступает время для новой рукописи... К ней приступаю
с внутренним сладким трепетом... Первый лист, второй, третий... пятый,
седьмой... и я шумно перевожу дыхание. Слава тебе, Господи! Кажется, не
фальшивка... кажется, не туфта... тьфу, тьфу!”
В какой-то момент писатель Тоболяк отделяется от писателя Теодорова, их
в тексте становится двое, герой и автор. И тому, и другому не безразличен
читатель, ради которого они усаживаются за стол. Но нам особенно важна
авторская позиция, которая как бы невзначай проявляется в тексте. Ерническая
интонация не скрывает профессионального отношения автора к своим сочинениям,
его влюбленности в процесс создания “новой реальности”, т.е. еще одной
жизненной истории, его ответственности перед читателем за каждое написанное
им слово.
В 1998 году Тоболяк уезжает на “историческую родину”. Есть предположение,
что ему тесно стало в рамках региональной литературы. И хотя его знали
и ценили в российских литературных кругах, публиковали и в центральных
изданиях, и – регулярно – в журналах “День и ночь” и “Дальний Восток”,
в 90-е годы ему, скорее всего, уже не хватало “творческого кислорода”,
достойного признания его литературных заслуг, какой-то новой, на качественно
другой основе, оценки его профессионального уровня. И доказательства этого
Скачать полный текст в формате RTF