выполнял его обязанности. По ночам, под мерный стук колес, крестный рассказывал мне длинные истории о нашей большой, и сложно перепутанной пуртовской родне, порой и сам запутываясь, кто кому и кем приходится. Замечено, что машинисты, выходя на пенсию, и не найдя себе другой работы, живут недолго. Крестный ничего делать, кроме как классно водить поезда, особенно не умел, и, оставшись без любимого дела, быстро зачах. Растолстел, стал одышливым, навалились болячки. Его положили в железнодорожную больницу, и там выяснилось, что он уже обречен. В тот, его последний, день я собирался проведать его после работы, но где-то ближе к обеду душа заныла так, что я, не утерпев, бросил все дела и поехал в больницу. В коридоре, у двери палаты, увидел плачущую тетю Дину, его жену. Я опоздал всего на пять минут.
Все это будет еще очень не скоро. А сейчас…
Виталя орет “Ревела буря…”.
Крестный, улыбаясь, кивает, поддакивая ему, и машет в такт песни вилкой…
Отец смеется, приглаживая растрепанные волосы…
Господи, сделай так, чтобы это продолжалось бесконечно!
Сделай так, чтобы они всегда были такими!
Останови этот счастливый миг…
Нет мне ответа…
Нельзя остановить неумолимое время. Нельзя остановить текущую воду.
Останавливаясь, она теряет силу жизни. А зачем нужна бесконечная, но
холодная и пустая жизнь.
Пусть все остается так.
Это и есть жизнь…
ДиН память
Майя БОРИСОВА
* * *
Ваятель Цаплин делал странных птиц
из трудного, неведомого камня:
огромных, и с подобьем скорбных лиц,
и с крыльями, но вроде бы с руками,
короткими, прижатыми к бокам,
как будто перья долго шторм трепал им.
А сила сведена была к ногам:
к могучим, грузным лапам пятипалым.
На перепутье каменной доски –
хоть ясно: им ни отдыха, ни сна нет –
стояли птицы, словно ходоки
черт те откуда и куда – бог знает.
Еще там были дерево, металл,
витье многофигурных композиций…
Шедеврами заполненный подвал.
А может, не подвал? Но эти птицы…
Их лапы. Их понурые горбы.
И очи их, опущенные долу.
А тот, кто смел смотреть на них подолгу,
тот видел, что они еще – горды.
И были в непосильном камне том
так нежно проработаны детали,
что подозренья в баловстве пустом,
как грязь с колес гремящих, отлетали.
Где Цаплин этот камень доставал?
Как привозил, сгружал, на место ставил?
Кто нужный инструмент ему ковал?
И из чего? Не просто же из стали…
Работая, ведь он же грохотал,
звенел металлом так, что ныли зубы.
Как это выносил жилой квартал?
Как сам он не оглох, не обезумел?
А он, кроша, лаская, матеря,
тот камень приручал опять и снова.
Клочок дыханья, штрих кудрявый – слово,
какой доступный, легкий матерьял…
* * *
Как просто переправить строчку!
Всех дел-то: вмять обратно в почку
лист, что развился и расцвел,
а почку – втиснуть в тело ветки,
чтоб ни зацепки, ни отметки,
а ветку – вбить обратно в ствол.
А ствол опять обнять, огладить,
броженье соков в нем наладить,
в порядке прежнем – рост ветвей,
но чтоб одна – чуть-чуть левей…
Та, на которой в нужный срок
возникнет чуть иной листок.
Ах, нет, все это – в парке, в роще.
В стихах еще, пожалуй, проще.
Исправить строчку – вот пустяк!
А происходит это так,
как если б зарыдать, проститься,
почти забыть – и спохватиться,
вернуть, вернуться, снова стать
несчастным, плачущим, влюбленным,
но что-то в шепоте соленом
сознательно перешептать.