ны стали достоянием ветхой истории, учёные свободно работали над мирными проблемами. Мы посетили только несколько лабораторий. В одной из них седовласый мудрец разрабатывал теорию плачей и рыданий. В его фонотеке собраны записи плачей, стенаний и слёзных жалоб всех времён и народов. Народный плач, плач покинутых, плач неразделённой любви, плач счастья и множество иных плачей. В другой лаборатории испещрённый морщинами старец успешно доводил до конца революционную теорию о сдерживании газов. В соседней большой лаборатории группа учёных работала над проектом извлечения особо полезных, неизвестных науке витаминов из человеческих естественных выделений. В общем, академия наук плодотворно трудилась над бескровной научной революцией на благо народа.
Искусства также процветали, но я, как человек неотёсанный и далёкий от искусства, лишь делал вид, что
понимаю всю сложную концепцию идей и направлений, где, мне казалось, сам чёрт бы ничегошеньки не понял. В общественных учреждениях, кои мы проскочили наспех, заводах и фабриках кипела работа. Трудились, лёжа на походных кроватях, комфортабельный и удобных для переноски, так что любой служащий или рабочий мог отправиться на вызов директора с кроватью в одной руке и докладом в другой. Театры, кино, зрелищные мероприятия совершили невероятный, неслыханный доселе скачок во времени. Кинематографы без аппаратной, лишь экран и зрители. Каждый зритель проецирует на экран свои фантазии, мысли и пожелания. Чем больше зрителей, тем больше перемешано на экране фантазий и идей. Насилие, цинизм и патология сплелись, как в схватке или любовном объятии, с трепетной весной юности. Людские пороки и добродетели, жестокость, лицемерие и ложь причудливо смешались с испуганными и беспомощными карликами благородства. В театре, где актёры несмело выходили на сцену и нерешительножались к занавесу, зрители просто посылали на сцены сигналы, словно парламентёров мысли, и на сцене разыгрывались болезненно странные, феерические трагикомедии, где клинический абсурд сменялся вспышками мудрости. В общем, довольно любопытное зрелище.
В магазинах и на рынках, что и говорить, изобилие. Самый плохой, порченый товар прятали под прилавок, и любителям-оригиналам стоило немалых денег и подарков продавцам, чтобы приобрести что-то из залежалого.
Госучреждения постоянно закрыты на обед или мёртвый час, так что, проходя мимо, мы отчётливо слышали дружную работу челюстей или дисциплинированный храп. Мы не входили, боясь помешать еде и сну.
Члены правительства (которое я не удосужился лицезреть, но узнал подробности от всеведущей Елейки) постоянно в делах — то игры, то разбор обид; обед и мёртвый час также занимали немалое место в их активной деятельности. Среди игр особо популярны: баклуши, бирюльки, валяние дурака. Решение внутренних и международных политических проблем за нимало короткое время сидения на золотых горшках.
Я скоро приобрёл себе модную местную одежду и удобно вписался в текучие толпы горожан. Жил я это время в доме у Елейки. Дом тщательно привязывали верёвочкой к пеньку, чтобы не сдуло ветром. Родители Елейки, уже престарелая пара, лет эдак под восемьдесят на двоих, вышли на заслуженный отдых.

Целыми днями они смотрели в окно. Пока Елейка трудилась на кухне над нехитрой стряпнёй, родители уговаривали меня жениться на их дочке. Я, конечно, возражал, ссылаясь на скорый отъезд, но они и слышать не хотели: хоть и на короткое время, а всё пара. По обычаю гостеприимства все приезжие женятся на время. Временные муж и жена получают от государства временный домик.
Свадьбу пышно отпраздновали в одной из крупнейших общественных уборных. Собрался весь цвет города: учёные, артисты, художники, оперные певцы и певицы, представители городской интеллигенции, делегаты рабочих и крестьян, а также дворник. Музыканты играли без перерыва, вспышки магния, корреспонденты, цветы. Это была первая свадьба, на которой я присутствовал собственной персоной, к тому же это была именно моя свадьба, но мне многое казалось странным. Все поздравляли друг друга, только не нас с невестой. Подарки тоже почему-то получали делегаты, представители, какие-то личности с мандатами и дворник, только не мы. Елейка меня успокаивала: таковы обычаи. Я же более успокаивался мыслью о скором отъезде, хотя молодая жена крепко зацепила моё сердце. Некоторым образом огорчило меня следующее обстоятельство: большинство гостей очень скоро крепко заснуло — по привычке, конечно. И последнее, что огорчило меня ещё больше — это первая... вернее, третья брачная ночь. Третья, потому что первая принадлежала многочисленной родне и друзьям дома, вторая — городской общественности и активистам.
Однако время, как я ни упирался, тащило меня грубо за шиворот, так что я вскоре после свадьбы собрал пожитки, слёзно простился с новыми родичами и несравненной Елейкой.
Никто меня не встречал на родине с цветами и речами, никто и не знал, где я, куда я и вообще кто я. Тем не менее я упрямо выступал в парках и на площадях. Я стремился привить ростки высокой цивилизации в нашей грубой стране, но плоды мои не увенчались успехом, как уже, конечно, заметил остронаблюдательный читатель. Ну, прощай.

г.Чикаго